Читаем без скачивания Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) - Александр Русов

Очередной раз поймав меня в институтском коридоре, потащил за собой.

— Алик, ты понимаешь живопись Рафаэля? — И не дождавшись ответа: — Я — нет. Это ужасно, но он меня не волнует. Целый час простоял в Дрезденской галерее перед «Сикстинской мадонной» — хоть бы что шевельнулось. Представляешь? Иван говорит: «Рафаэля чувствуют немногие. Кто не понимает в искусстве ничего или понимает все». Полукультурным, недокультурным людям Рафаэль недоступен. Видишь ли, Алик, то, что я делаю здесь, — ткнул он пальцем в пол, — каким-то образом связано с тем, что делается там, — почему-то показал он на стену. — Но если я не понимаю главного  т а м, какова цена тому, что я делаю  з д е с ь? Рафаэль — это пятьсот лет. Проживет ли сделанное мной пятьдесят? И с какой стати работать на такой мизерный срок? Наверняка уровень понимания великих творений оказывает влияние на долговечность того, что делаем мы. Я убежден, что здесь имеется какая-то связь. И у меня ничего не выходит потому же, почему я чего-то не воспринимаю в искусстве. Нам сорок, Алик, а его в тридцать семь уже не было. До чего не хочется повторяться, жить прошлым.

Нет, он не был сумасшедшим, хотя что-то от сумасшедшего в нем, безусловно, было. Гордыня безумца. Безрассудство. Неуправляемость. И в то же время хорошо понимал, кому можно говорить подобные вещи. Со своим Рыбочкиным таких разговоров не вел, а в моем присутствии выговаривался без стеснения. При всей амбициозности и самонадеянности мы так привыкли к ничтожности того, что делаем, так устали от обесцененности высоких слов и от собственного бессилия, с такой безоговорочной легкостью отдали все сколько-нибудь серьезное, существенное, тем более великое, прошлому и с таким снисходительным скептицизмом — будущему, что базановские заботы о бессмертии произвели на меня сильное впечатление.

Помнится, я подумал: «Ты-то, дорогой Виктор, с твоим воловьим упорством и могучими плечами, перед которыми не устоит ни одна дверь, проживешь аредовы веки, ты-то оставишь в жизни след. А вот что делать нам, у кого нет твоего таланта, твоих бицепсов?»

Ту фотографию, где Базанов читает лекцию, следует, видимо, назвать так: «Рассуждения о «термодинамической химии», или «Доводы в пользу аредовых веков».

(Это определение мы вынесли из капустинской мастерской. Глиняные скульптуры библейских долгожителей Ареда и Мафусаила (выставочное название «Старики») стоят на одном из самых видных мест. Когда мы с Наташей ощупью пробирались в направлении чердачка, лишь счастливый случай не оборвал их бесконечную жизнь.)

Если бы речь шла не о фотовыставке, посвященной памяти В. А. Базанова, то рядом с этой фотографией я бы поместил сделанную на заводе и относящуюся к периоду, когда решался вопрос о передаче Г. В. Гарышеву тематики, связанной с опытно-конструкторскими работами и технологическим освоением установки. Их контраст разителен. Вдохновенный лик ораторствующего профессора и лицо беззащитного, растерянного, жалкого человека. «Лицом к лицу с жизнью» — такой печально-насмешливый комментарий мог бы сопровождать второй портрет.

Конечно, в фотографии многое определяется моментом, случаем. Тем не менее оба снимка достаточно характерны, а помещенные рядом, они бы навели зрителя на мысль, которая по мере отбора материалов для выставки становилась все более очевидной: именно то, что служило Базанову источником силы в одной ситуации, делало его совершенно беспомощным в другой.

Основная причина постигшего Базанова несчастья заключалась, пожалуй, в том, что ему, подобно преждевременно сорванному плоду, не дали дозреть, побыть достаточный срок в том состоянии сосредоточенного уединения, отъединенности от всего и всех, в котором он пребывал в период, предшествующий «прорыву из небытия в бытие», в состоянии, из которого с самыми благими намерениями, не жалея сил, пытались извлечь его Январев и К° сначала путем проработки на студенческих собраниях, затем — всеми имеющимися в наличии подручными средствами, включая так называемое «общественное мнение», административные и иные меры воздействия, не без успеха примененные в отношении этого неисправимого, своенравного, во многих отношениях несносного индивидуалиста. Он напрягал все силы, чтобы дозреть, ибо такова была его цель, — но лишь надорвался.

Откуда эта растерянность, жалкость, испуг? Жутковатый снимок. В глазах затаился страх, ужас приговоренного. Сделав несколько пробных отпечатков, я решил взять бумагу большого формата: голова Базанова получалась почти в натуральную величину. Когда на чистом листе, опущенном в проявитель, начали проступать глаза, обрамленные тяжелой оправой очков, мне стало не по себе.

XV

Сложность ситуации, в которой оказалась базановская группа, долгое время усугублялась отсутствием связей с заводами. Френовский, конечно, делал все от него зависящее, чтобы не «пустить» Базанова ни на одно из предприятий, с которыми в процессе многолетнего сотрудничества у него установились дружеские, тесные отношения. Максим Брониславович умел находить выходы из сложных ситуаций, помогать советами, составлять и подписывать от имени института нужные заводу письма, то есть обладал высокой деловой культурой, если можно так выразиться. Все эти качества, как и совместные заявки на изобретения, приносящие авторам немалый доход, связывали заводчан с Френовским прочными узами, которые было не под силу разорвать никаким научным новациям, никаким новым принципам и теориям, во всяком случае, до тех пор, пока премьер теневого институтского правительства оставался на своем посту.

В ту азиатскую командировку, где предполагалось испытать опытную очистительную установку, Базанова и Рыбочкина направил Френовский. Первый этап войны остался позади: созданная Рыбочкиным лабораторная очистительная установка работала, и с этим надлежало считаться.

Нет, Максим Брониславович не препятствовал созданию нового, не ставил личные интересы выше общественных. Напротив, всячески способствовал усилиям базановской группы завершить начатое. Наконец-то Базанов послушался, повернулся лицом к практике. Наконец получены первые практические результаты, которых, собственно, и добивался Френовский. Ведь если разобраться, то все претензии Максима Брониславовича сводились именно к этому — к ускорению темпа работ и к получению практических результатов.

Перелом в войне наступил, часовой механизм взрывного устройства был включен. По расчету Максима Брониславовича, мина должна была сработать примерно через полгода, когда выяснится невозможность выполнения очередного этапа базановской темы и наступит пора подвести окончательные итоги. Как следствие подведения итогов — закрытие темы. Потом останется только засыпать оставшуюся от взрыва воронку землей и пройтись граблями, чтобы ничто не напоминало о прошлом.

Итак, Базанов и Рыбочкин собирались отправиться на юг с целью опробовать идею на практике. Френовский сам занимался оформлением их командировок, ходил в дирекцию, в бухгалтерию, в общий отдел, так что его заинтересованность в работе и в этой поездке на завод была видна всем и каждому.

Во время очередного вечернего чаепития в номере гостиницы Рыбочкин рассказывал:

— Мы едва выбрались сюда. Не давали денег на командировку. Френовский целую неделю выбивал.

— Деньги в институте были, — сказал я.

— Может, в других отделах.

— А у вас почему не было?

Рыбочкин пожимал плечами.

— Ты сам узнавал?

— Мне-то зачем?

Испытания прошли успешно. Когда вернулись в Москву, Максим Брониславович встретил их дружелюбно и непринужденно.

— Как съездили, Виктор Алексеевич?

— Кажется, удачно.

— Жарко, наверно?

— Тридцать восемь в тени.

— Ай-яй-яй! Заключение завода привезли?

— Они вышлют в наш адрес.

— Когда?

— Обещали через неделю.

На том и расстались.

Прошел месяц. Никакого письма. Однажды Рыбочкин сообщил Базанову: прибыл главный инженер завода, сидит в кабинете Френовского, о чем-то они совещаются вот уже около двух часов.

— Может, заглянете, поинтересуетесь, как там наши дела?

Базанов идет к Френовскому. При его появлении разговор Максима Брониславовича с главным инженером замирает.

— Я занят, Виктор Алексеевич. Чуть позже.

— Мне бы, собственно, не только с вами…

— Мы скоро кончим.

— Когда зайти?

— Позвоню.

Не позвонил. Само собой разумеется. Базанов зашел минут через сорок, в кабинете уже никого не было. Рыбочкин бросился на поиски главного инженера. Бегал по всему институту. Не нашел.

Вернулся Френовский. Озабоченный. Рассеянный. Даже как будто расстроенный.