Читаем без скачивания Старомодная история - Магда Сабо

Вслед за Пирошкой Яблонцаи, будущей женой знаменитого педагога Йожефа Юхаса, директора и преподавателя гимназии, о котором и ныне хранит благодарную память целый район Дебрецена, два года спустя родилась еще одна девочка; ученица Даниеля Широ, Эмма Гачари выбрала для нее имя, означающее прощение и мир: она окрестила ее Ирен. В отчаянном своем одиночестве Эмма пыталась устроить в Паллаге маленький детский рай; много-много позже я встречала почтенных старцев и матрон из числа бывших любителей прогулок на природу, которые рассказывали мне: «Видывал я твою бабушку, еще молодой, в паллагском поместье, как она кружилась, танцевала с какими-то малышами, через забор хорошо было видно. Собаки прыгали вокруг нее, будто тоже танцевали». Это была та самая «болезненная» Эмма Гачари, та замкнутая, необщительная особа с неуравновешенной психикой, та никуда не годная мать, которую так третировало и поносило окружение Марии Риккль. Юниор изменял жене постоянно; вторая тетрадь стихов Муки Дарваши, наподобие температурной кривой у постели тяжелобольного, отражает колебания его чувств и все более крепнущее сознание: с Эммой он никогда не будет счастлив, их встреча не принесла ему ничего, кроме бед и неудач.

Ленке до одиннадцатилетнего возраста не знала своей матери. Если Эмма встречала Ленке где-то на улице, она, сделав над собой усилие, проходила мимо, боясь осложнить и без того сложную ситуацию: Эржебет объяснила ей, чем чреват для дочери открытый скандал. Впервые Ленке встретилась с матерью лишь в 1896 году при весьма своеобразных обстоятельствах. Однажды ночью ее разбудила Мелинда, в доме был и отец, он рыдал, Мелинда велела матушке быстро одеться, в комнате был врач, он что-то обсуждал с купецкой дочерью, потом они все вместе поехали в Паллаг. Матушке сказали: мать ее очень больна, она, видимо, умирает и хочет проститься с ней, Ленке должна себя вести достойно, как взрослая девушка. Приехав, они вошли в дом и чуть не бегом прошли несколько комнат, в ярко освещенном помещении ее подтолкнули к кровати. Матушка в оцепенении смотрела на постель — и почти ничего не видела, кроме массы вьющихся волос. Эмма лежала без сознания; у нее были тяжелые роды, мальчик, четвертый ее сын, появился на свет мертвым, Эмма потеряла так много крови, что чуть-чуть не избавила Марию Риккль и ее семью от своей особы; перед тем как впасть в забытье, она действительно требовала к себе Ленке. От этой ночи память Ленке сохранила лишь обрывки каких-то бессвязных впечатлений: одно упоминание имени матери надолго выбивало ее из колеи, что уж говорить о таком случае, когда та была рядом, совсем рядом, и Ленке и видела ее, и не видела. Тут же, в комнате, ревели дети: мальчик, который, как выяснилось, был ее младшим братом Шандором, и две девочки, одна совсем кроха, другая чуть побольше; матушке стало страшно, она тоже заплакала, но подойти к Эмме Гачари, поцеловать ее ей и в голову не пришло. О брате же и о сестрах она с тех пор думала часто, ощутив к ним неожиданную горячую нежность.

Поскольку лед был внезапно сломан и смертельная опасность свела-таки их с матерью, Ленке получила право время от времени выезжать в Паллаг, всегда в сопровождении Мелинды, не позволявшей ей остаться с матерью с глазу на глаз; впрочем, Ленке тогда уже и сама этого не желала. Выезды в Паллаг стали для нее тягостной обязанностью. Ленке Яблонцаи находила, что мать ее привлекательна на вид, но слишком несерьезна, ребячлива, к тому же явно хочет подольститься к ней, хотя, ясное дело, не любит ее, раз отдала в свое время чужим людям. Как только можно было, Ленке убегала от нее к сестрам и брату. Эмма говорила Эржебет, что если была в ее жизни бесплодная борьба, то это та борьба, которую вела она за улыбку, за доверие Ленке; с тем же успехом она пыталась бы завоевать доверие и любовь снежной бабы: дочь была равнодушна к ней. Объясниться же, поговорить откровенно, оправдаться в присутствии Мелинды было невозможно, дочь не могла спросить: почему ты меня отдала, а мать не могла ответить: тебя похитили, чтобы я, отчаявшись, оставила их семью в покое. Сдержанной была матушка и со своим отцом; Ленке Яблонцаи ничего не знала об исписанных тетрадках, о стихах, исполненных тоски по дочери. Различие между детьми, растущими в Паллаге, и Ленке было поистине кричащим: те любили мать и отца до самозабвения, и если произведения Юниора вообще смогли сохраниться, если мы, внуки, можем читать письма Эммы, то это только их заслуга; образы деда и бабушки, вырисовывающиеся из рассказов моих теток, родившихся в Паллаге, настолько отличаются от того, что говорила о них матушка, словно речь идет о совсем разных людях; не только Эмма любила своих детей так сильно, что терпела ради них свою невыносимую участь: Юниор тоже их любил — и Шандорку, и двух девочек, и сына Енё, завершившего чреду рожденных в несчастном этом браке. Когда для Эммы у него давно уже слова доброго не было, он не забывал о детях; он рассказывал им сказки на сон грядущий, как когда-то Сениор ему самому и паркам; улегшись навзничь в степной траве, он посвящал их в тайны звездного неба.

Милленниум еще не приносит, но уже предвещает близкие перемены. Отношения Муки и Эммы Гачари еще производят впечатление — благодаря редким вспышкам страсти в общей спальне паллагского дома — супружеских отношений, однако тон стихов Юниора уже предупреждает читателя: готовится нечто новое — уже не идиллическая пастораль в степи, под кустом боярышника, с какой-нибудь быстроглазой крестьяночкой и не выливающийся в самозабвенные оды восторг перед давними идеалами, — здесь чувствуется совсем иное, куда более бесповоротное и трагическое. Юниору наскучила жена; он выходит из комнаты, едва она заводит обычную песню о том, как это ужасно, что ей всю жизнь приходится проводить в изгнании, в унижении из-за легкомыслия Муки, из-за того, что она, как какой-нибудь не заслуживающий внимания камушек, на несколько мгновений застопорила ход отлаженного механизма, которым управляла Мария Риккль. Жизнь в Паллаге тягостна и уныла — а Муки так хочется забыться. Поскольку в обществе они не приняты и, если не считать Лейденфростов, ни одна супружеская пара не навещает Эмму, Юниор отводит душу в охоте, приглашая мужскую компанию; жена его знает, к счастью, немало изумительных блюд из дичи — еще жива наука Ракель Баняи, — ей, сразу видно, доставляет удовольствие на рассвете, когда мужчины выезжают в поля, собственноручно наполнить им фляжки вином с имбирем, с лимоном, с гвоздикой, а вечером колдовать с прислугой над сытным ужином из добычи, принесенной усталыми победителями. Но охоту каждый день не устроишь, и Муки то и дело сбегает из Паллага с его грозовой атмосферой — чаще всего в купальню к Сиксаи, где, стараясь не попадаться на глаза Ленке, любезничает с дамами. В дни празднеств, когда Венгрия отмечает свое тысячелетие, Юниор едет и в Пешт; Эмме он говорит, что едет искать работу, но это, конечно, чистая ложь: попав в столицу, граф Гектор, как в былые времена, распускает хвост, взахлеб веселится, забывая обо всем в круговороте турнюров и шляп с розами, наслаждаясь подаренными ему судьбой несколькими счастливыми, безоблачно радостными днями. К хмельному упоению Милленниума приобщилась, кстати говоря, и вся семья Рикклей, в Древнем Граде Буде Юниор встречается с зятьями, матерью, сестрами. Будапешт — нейтральная территория, к тому ж всеобщая эйфория заразила даже купецкую дочь, так что Кальман как-то незаметно присоединяется к ним, и, пока зятья и парки развлекаются вместе, мать с сыном подолгу беседуют то в «Английской королеве», то в театре — Мария Риккль завершает театром каждый свой вечер. Эмму ни тот, ни другая не поминают: к чему бередить раны, ведь триумфальные эти дни так прекрасны. Мягко летит по Штефании[97] коляска на резиновых шинах, неся Марию Риккль, купецкая дочь машет платком и хохочет, электрический свет слепит ей глаза, привыкшие к газовым фонарям, и столь безудержное веселье охватывает ее, что она сама себя не узнает, пока по улицам шествуют конные процессии комитатов. Она машет знакомым, узнавая в праздничной толпе на улице Андрашши, сплошь выложенной деревянными плитками, не одну дебреценскую семью.

У купецкой дочери — пусть, кроме нее, никто еще об этом не знает — есть все причины быть в превосходном настроении; она нашла наконец ту женщину, которую так давно искала, у нее попросили руку Кальмана, руку, пока еще связанную. Попросила, наполовину в шутку, наполовину всерьез, одна очень богатая и не столь уж безобразная вдова из круга знакомых Маргит; она еще девушкой умирала по Кальману; словом, все еще может образоваться, если они избавятся от Эммы Гачари. Но в чем, собственно, дело, неужели это такая неразрешимая задача? «Что-нибудь придумаем», — тешит себя надеждой купецкая дочь; пока над городом летят мелодии «Ямбо-ямбо» и «Фуни-кули-фуникула», парки глазеют на Суччи, Живого Скелета, а Сиксаи ухмыляется про себя: ночью он видел кое-что такое, чего не видели парки, видел, как танцевала в костюме, состоящем из одной лишь фаты, Кармен Розе с пальмовым веером в ручке. Плывет над улицами вальс «Воспоминание о купальне «Геркулес»», Юниор чувствует, что уже давно-давно он не был таким счастливым, как сейчас, вдали от Эммы, от ее попреков, рядом с матерью и сестрами.