Читаем без скачивания Без пути-следа - Денис Гуцко.

— Дело тридцать один двадцать, прошу в зал!

Имевшие отношение к «тридцать один двадцать» встрепенулись и тихой калякающей стайкой потянулись вглубь, к лестнице. Рядом с мягким стуком сложились освобожденные от задов седушки. Тела пересекли вестибюль, на смену им на освободившиеся места поспешили другие тела. Седушки заскрипели и завздыхали под их задами.

— И вот она, представляете, как кинет этими котлетами мне под ноги: «Жрите!» Представляете, «жрите!», кричит. Котлеты все по хате!

— Да-а-а? Повезло. А сын что?

— А что сын? Сын? При чем тут сын?

Иногда разговоры сливаются в тихий баюкающий гул, вялый поток, из которого время от времени выплывают отчетливые слова. «Судья… Статья… Штраф…» То с одной, то с другой стороны наползают обрывки разговоров, чужие беды, выхваченные из мрака произвольно, как кусок скалы на повороте горной дороги, вспыхивают??кусок скалы вспыхивает и тут же гаснет: фары пролетают дальше. А его выступы и скачущие тени еще живут в глазах, дорисовываются на клеточках сетчатки. Валится навстречу ночь, хлопает черными крыльями перед лицом. И монотонно бубнят спрятанные под капотом бубны, пробудившие исступленную магию движения. Бормочут, заговаривают столпившиеся в темноте скалы. Работают, распаляются, превращают опасный полет в верный путь к спасенью. Туда, туда — туда, куда убегает нетерпеливое эхо. То ли от страха, то ли восторга трещит в висках. Прочь, прочь по горной роковой дороге! Мчи, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям! Бубны бубнят, бубны гудят, как копыта. Стонет, кричит под одержимыми копытами зяблая ночная земля. Так — это по-нашему, только так: вдоль обрыва, по-над пропастью, без пути-следа! А то, что осталось позади, пусть догорает на клеточках сетчатки: не жалко, новый мир, неведомый и небывалый, падает в распахнутые глаза — но тоже лишь на миг, чтобы умереть на лету. Не жалко, не жалко!

— Да-а-а, жаль, жаль, что у вас свидетелей нету.

— Как же нету? Я же ж вам говорю: весь двор слышал.

— Так то слышал, а рядом кто стоял? Нет. Скажут: может, кино какое включено было. Стало быть, нет свидетелей.

Вынырнув из дремы, Митя жадно вдохнул, будто и впрямь только что летел сквозь ночь, отворачиваясь от хлесткого ветра. Открыл глаза, принялся усердно рассматривать вестибюль суда, долговязого судебного пристава, уныло наблюдающего за толпой, перебрал каждого из сидящих и стоящих, еще раз прочитал аршинную надпись над головой пристава: «Залы? 2, 3». Сон отступил, на прощанье неприятно оцарапав глаза.

Так всегда: когда непременно нужно поспать, приключится бессонница, а в такие неподходящие моменты нахлынет сонливость. Это всегда было волнующим моментом: что будет послано сегодняшней ночью? Даже в других людях он высматривал не только те обычные качества, которыми принято очерчивать человека: комплекция, интеллект, обаяние, характер, — но всегда старался угадать, хорошо ли этот человек спит. Всю жизнь он охотится за сном, ждет терпеливо в засаде на потеющей, кисло пахнущей подушке, изматывает себя долгими дневными погонями, сочинив для отвода глаз какое-нибудь пустое занятие. И все для чего? Чтобы с утра идти в «Югинвест», смотреть в мониторы на беззвучные черно-белые «мерседесы», ходить с пистолетом на боку, зная, что никогда не доведется из него стрелять, даже в мишень; не доведется во славу императора Чжуаньцзы, о котором так и не удосужился прочитать ни строчки, пальнуть в воздух от полноты чувств, загнав в небо стаю перепуганных голубей? Бесплодная бессонница, бессмысленная сонливость. И все, как всегда у него, приключается невпопад.

Нынешний момент, в общем-то, очень для него важный и волнующий, но и сейчас справиться с этой напастью невозможно: веки непреодолимо сползают в напряженный пульсирующий мрак — и грезится-то все что-то решительное, с героическим подтекстом? видимо, навеянное обстановкой. Строгой статуи с мечом и весами тут нет, как нет герба или федерального фетиша в виде портрета президента, но зато есть строгий судебный пристав, исполняющий ко всему прочему функции охранника. Профессиональным взглядом Митя оценил: исполняет на совесть, стоит как вкопанный, выходя покурить, замыкает решетку.

Есть еще строгие девчушки в канцелярии. Очень интересно было наблюдать за ними, втиснувшись в узенькую щелочку между закрытой створкой двери и стойкой, на которую следует выкладывать заполненные бланки. Девчушки совершенно стеклянные, все проводки и шестеренки на виду, так что можно любоваться устройством государственного человека. Митя понял, что ошибался: нет, вовсе не природное хамство движет ими — где рекрутировать столько хамов? — тут гораздо тоньше: ведь церемония общения государства с человеком должна быть соблюдена. Вовсе не абы на чем, не в пустоте беспамятства держится все. Ничего, что так забывчив и рассеян народ — Родина помнит, Родина знает, как с ним нужно — как с ним можно. «Вот она, сила традиции, — подумал Митя, подглядывая за юными служительницами Фемиды. — Вот уж что бессмертно, никакой революцией не одолеть. А как иначе? Как еще удержать всех этих жужжащих людишек на должной дистанции? Ведь если не держать — покусают. Ох, покусают. Экспроприируют по самые помидоры! Как дать им почувствовать свое положение пред этой незримой громадиной, имя которому Государство? Ведь сами не поймут ни за что. Куда там! Все принимают за чистую монету: теперь демократию? только и поминают ее, когда что-нибудь складывается не в их пользу. Как удержать таких, как я, искалеченных божественной русской литературой, вот уже второй век по капле выдавливающих из себя раба? Ведь дай волю — так и будем выдавливать, страдая и бездельничая. Пройдет еще пара столетий, а мы так и не найдем, чем же заменить этого внутреннего раба, чем вытравить этого раба-паразита. Нет, тут с кандачка не получится. Только и остается что ткнуть каждого мордой в каку, заставить зенки виноватые поднять, присмотреться, на какую высоту гавкает».

А барышни решили, что Митя глазеет на их обтянутые весенними тканями прелести. Та из них, которую дожидался Митя, взглянула на него с презрительной иронией.

— Выйдите и подождите за дверью.

— Почему?

— Вы другим мешаете.

— Да никого же нет. Я здесь постою, ничего.

В ответ она лишь дернула плечами: черт с тобой.

Девушки уже многому научились. Правда, не всему. Они еще не до конца государственные. Они проходят здесь учебную практику. Судя по сбивчивым угловатым линиям, которыми обрисованы их лица, — такими обычно художники делают наброски, в процессе рисования понимая, что лучше бы все несколько изменить, — до дипломов им еще далеко: второй-третий курс. Совсем недавно им звенели звонки на урок и с урока, а прогулка с мальчиком от подъезда до подъезда обсуждалась с подругами. Для них все только начинается. Перечитаны учебники, проштудированы кодексы. Настала пора примерить на себя настоящую работу. С десяти до часу, с двух до пяти, четыре дня в неделю. А в окне рябит от новенькой яркой листвы, и, переодевшись в легкую весеннюю одежду, так приятно пройтись по улице, считая растревоженные мужские взгляды. А тут небритые тупые старухи, и склочные соседи, истцы, ответчики, духота, и оглушительные печатные машинки вместо компьютеров. Они оформляют постановления суда, складывают по папкам, выдают копии участникам процесса. И каждому вынь да положь в срок, да без ошибок, да чтоб выслушали с разинутым ртом его идиотские вопросы.

Они начинают вживаться, они меняются — но пока прокалываются на всякой всячине. Выдерживают довольно долгие немые паузы, делая вид, что в упор не видят и не слышат вопрошающего, листают себе бумаги — а все-таки подергивается веко, и руки, переворачивающие документы, копотливы и рассеяны, и видно, что краем глаза она за тобой наблюдает — сверяется, есть ли контакт. Они пока не тверды, пока еще не умеют говорить «ты» так, что кажется, будто в тебя плюют. В самых сложных случаях на помощь им приходит пышная молодая дама, с задумчивым взглядом под наклеенными ресницами сидящая в дальнем углу кабинета. Если взглянуть ей в лицо, кажется, что падает бетонная плита. Стоит кому-нибудь из притиснувшихся к стойке зарваться, зайтись возмущенными тирадами по поводу того, что не готова нужная бумага или по какому другому поводу, как она вырастает в центре комнаты, и мощный государственный глас решительно останавливает зарвавшегося, одним махом усмиряя и водворяя его на место, откуда ему не стоило и сходить. Проделав этот трюк укрощения, своим подопечным она не говорит ни слова. Замолкает, прибирая разметавшиеся эмоции. Она возвращается на свое место, а девчушки, как ни в чем не бывало, стучат на машинках, развязывают-завязывают папки — но у каждой одинаково меняется лицо: на секунду взрослеет, бетонно застывает в новом, очень взрослом выражении.

На этот раз Митя решил не сдерживаться: теперь-то все равно. Так и не дождавшись внимания со стороны нужной ему барышни, он заговорил негромко, но внятно, отлично понимая, что та его слышит: