Читаем без скачивания Пять допросов перед отпуском - Виль Григорьевич Рудин

Карин не поняла, переспросила:

— Что значит «дальше»?

— Ты здесь у всех на виду, разве ты не понимаешь? О тебе и о русском майоре из комендатуры уже судачат на углах, — я не могу этого выносить! Какой позор!

Карин вспыхнула:

— Мама, вы ничего не понимаете!

— Да, конечно, где уж мне. Я уже стара, чтобы понимать. Но ты думаешь о судьбе Арно? Ему скоро идти в школу, мальчишки — народ злой, твой сын еще наплачется из-за этого русского! Не сейчас, нет, — когда русские уйдут, ведь они все равно когда-нибудь вернутся в Россию!

Что могла ответить Карин? Что она почла бы за счастье уехать с Алексеем Петровичем в Россию и забрать с собой Арно? Что Алексей Петрович ей дороже всего на свете? Что мать живет и судит по старым канонам? Карин была сейчас в таком состоянии — в пору лечь на тахту, уткнуться лицом в подушку и реветь до утра... Так подвести Алексея Петровича! Будь они прокляты, эти деньги! Если б не мама, никогда бы Карин не поехала за ними в Западный Берлин, в это подозрительное место... Карин судила несправедливо, но теперь она была совершенно уверена — в Западный Берлин ее толкнула мать, и вот что из этого получилось...

— Что ты молчишь? Я хочу знать, что будет дальше?

Карин опомнилась — мать все так же осуждающе смотрела на нее из глубокого кресла.

— Знать? Ты хочешь знать? — Карин горько рассмеялась. — Я бы сама не прочь заглянуть на месяц, даже на неделю вперед, чтобы узнать, что там будет — со мной, с тобой, с Арно, с Алексеем Петровичем!

Мать уехала через час, непреклонная, уверенная в своей правоте. Предупредила, что Арно возьмет с собой, до завтрашнего утра, — и уехала. И сегодня утром Арно, сам того не подозревая, нанес Карин предательский удар.

Они ехали в свежевыкрашенном ярко-желтой охрой, веселом, сияющем новыми стеклами трамвае, и Арно, — маленький человечек, — задумчиво взял пальцы Карин, невесело произнес:

— Теперь я знаю, почему онкель Алексис не бывает у нас: ему стыдно.

— Стыдно? — Карин удивленно приподняла за подбородок лицо сына. — Чего стыдно?

— Ему дали тот большой красивый орден со звездой за то, что он убил моего папу...

Карин мгновенно поняла и все же переспросила:

— Это тебе ома[18] так сказала?

— Да.

Карин зажмурилась, из уголка глаза скатилась слезинка, поползла по щеке, но она овладела собой.

— Мой мальчик, наша бабушка нарочно это придумала. Она не любит онкеля Алексиса и хочет тебя поссорить с ним. Если бы онкель Алексис убил твоего отца, я не стала бы с ним дружить...

О, господи, ну где же найти такие слова, чтобы растолковать этому шестилетнему человечку, что его отец не смел идти в Россию, а раз уж пошел, то за своей смертью, и если даже Алексей Петрович убил его, то был тысячу раз прав? Карин молча обняла мальчика, прижала к себе — таких слов у нее не было...

V

Полковник Варганов, на стол которому легла в свое время анонимка о майоре Хлынове, не был ни педантичным сухарем, ни записным служакой, вся жизнь которого замыкается в пунктах уставов. Он был умным, проницательным человеком и, пройдя за три десятка лет через многие ступеньки армейской службы, знал, что, хотя ни одного ненужного слова в уставах нет, все же жизнь шире и потому к уставу надо прилагать еще и собственную голову. Огромной гибкости ума и разносторонних знаний требовала от офицеров работа в военных комендатурах, потому что никакими уставами, нормами и актами нельзя было заранее предусмотреть всего того многообразия жизненных ситуаций, которые возникали ежедневно, ежечасно и решать которые следовали каждый раз быстро, немедленно, на месте и только правильно.

Полковник Варганов уважал людей, способных работать именно так, уважал в них инициативу, решительность, умение не бояться ответственности, — черта характера здесь особенно нужная, потому что работать приходилось на чужой земле, с чужим народом, где любая, даже самая малая оплошность грозила неисчислимым ущербом. Такая работа требовала полного доверия к офицерам, и полковник Варганов считал, что доверие это должно сочетаться с неукоснительным соблюдением офицерами тех основных принципов, на которых строилась вся деятельность комендатур.

Полковник Варганов знал, что не следует отождествлять немецкий народ с фашизмом; что, несмотря на все ужасы войны, через которую сам он прошел, политика наша ничего общего с местью немцам Германии не имела и иметь не могла; что задача оккупационного режима двоякая: искоренение нацизма и укрепление демократических, прогрессивных сил в Восточной зоне. Понимал полковник Варганов и то, что задача эта будет тем успешнее решена, чем теснее будет сотрудничество советских людей с передовыми силами немецкого народа. Но вместе с тем он совершенно искренне считал, что это сотрудничество не может и не должно переходить известных границ: немец есть немец, и хотя сегодня этот немец с нами, но бог же его знает, что он делал вчера и что станет делать завтра, случись что! Он доверял только тем немцам, которые еще в догитлеровские времена были коммунистами, либо проявили себя в комитете «Свободная Германия», но ведь таких было относительно немного...

И была еще одна сторона жизни, где полковник Варганов был непреклонен.

Среди тех немногих дел о служебных или иных упущениях, с которыми полковнику Варганову приходилось время от времени разбираться, — выпил ли лишнее, на немецкие ли тряпки польстился, — попадались и случаи связей наших офицеров с немецкими женщинами, хоть и нечасто, но, к сожалению, такие вещи тоже бывали. Для полковника Варганова это было непостижимо: он воистину не понимал, чем может привлечь к себе женщина, не знающая нас, нашей жизни, нашего языка, далекая от всего того, что близко и дорого нам, видел в таких связях одну только похоть и потому был беспощаден.

Он испытывал чувство презрения к тем офицерам, которые, забыв о своем долге, об оставленных где-нибудь в Костроме или на Урале семьях, забыв обо всем на свете, теряли голову из-за какой-нибудь смазливой мордочки. Тем более он презирал замешанных в таких связях немецких женщин, ибо не видел за ними морального права на какое-либо чувство к советским офицерам: они были вдовами, невестами, сестрами немецких солдат, они любили всех этих гансов и куртов, они, эти женщины, рожали им детей, вчера еще ждали посылок с Восточного фронта, держали восточных рабочих, плакали над похоронками,