Читаем без скачивания Россия в войне 1941-1945 - Александр Верт

И все же странным образом казалось, что жизнь в городе почти вошла в норму. Большая часть города выглядела покинутой, и все же перед вечером, когда не было обстрела, по «безопасной» стороне Невского проспекта (снаряды обычно ложились на одной его стороне) прогуливались большие толпы людей; здесь даже продавались такие «предметы роскоши», каких в то время нельзя было достать и в Москве, например маленькие флакончики духов ленинградского производства. А в Книжной лавке писателя близ Аничкова моста, на Невском, шла оживленная торговля букинистическими книгами. Миллионы книг в Ленинграде в голодную зиму пошли на топливо, но многие владельцы книг скончались, не успев их сжечь, и сейчас - как это грустно! - можно было иногда по дешевке приобрести настоящие сокровища.

Театры и кино были открыты, хотя всякий раз, как начинался артиллерийский обстрел, они сразу же пустели. На Марсовом поле и в Летнем саду - откуда были вынесены и спрятаны в безопасное место все мраморные скульптуры XVIII в., изображавшие греческих богов и богинь, - теперь выращивали овощи, и несколько человек хлопотало около грядок с капустой и картофелем. Капуста была посажена также вокруг Медного всадника, закрытого мешками с песком.

Когда я прибыл в Ленинград (самолетом, сначала до Тихвина, откуда ночью я уже летел на высоте всего нескольких метров над водой Ладожского озера), мне почти сразу начали рассказывать о голоде. Вот, например, что поведала мне Анна Андреевна, пожилая интеллигентная дама, заботившаяся обо мне в гостинице «Астория»:

«Сейчас «Астория» похожа на гостиницу, а поглядели бы вы на нее во время голода! Ее превратили в больницу - настоящий ад. Сюда привозили самых различных людей, большей частью интеллигентов, которые умирали от голода. Им давали витамины, старались хоть немножко поддержать. Но многих доставляли уже в безнадежном состоянии, и они умирали почти сразу, как попадали сюда…

Вы себе не представляете, что здесь было. На улице и на лестницах приходилось перешагивать через трупы. Их уже просто не замечали. Сделать было ничего нельзя. Зачастую происходили страшные вещи. Некоторые теряли от голода рассудок. Или прятались где-нибудь в домах умерших и пользовались их продовольственными карточками. Повсюду умирала такая масса людей, что власти не могли уследить за всеми случаями смерти».

На следующий день в Архитектурном институте, где уже трудились над проектами будущих работ по восстановлению некоторых поврежденных и разрушенных немцами исторических зданий - таких, как Пушкинские и Петергофские дворцы, - мне рассказали:

«Мы продолжали работать над этими проектами всю зиму 1941/42 г. … Это было для нас, архитекторов, счастьем. Лучшим лекарством, которое могли бы нам дать в голодное время. Какой это огромный моральный стимул для голодающего человека - знать, что у тебя есть полезное дело… Несомненно, рабочие переносят тяготы лучше, чем интеллигенты. Очень многие из них переставали бриться - первый признак того, что человек начал сдавать… Большинство этих людей, когда им давали работу, брали себя в руки. Но в общем мужчины сваливались скорее, чем женщины, и вначале процент смертности был особенно высок именно среди мужчин. Однако те, кто перенес самый ужасный период голода, в конце концов выжили. На женщинах последствия голода сказались сильнее, чем на мужчинах. Многие умерли весной, когда самое худшее было уже позади. В результате голода в организме человека происходили своеобразные явления. Женщины были настолько истощены, что у них прекращались менструации. Умирала такая масса народа, что хоронить приходилось без гробов. У людей притупились все эмоции, и на похоронах почти никто не плакал… Все происходило в полном молчании, без всякого проявления чувств. О том, что дела пошли лучше, можно было судить по женщинам, начавшим подкрашивать свои бледные, изможденные лица и употреблять губную помаду. Да, мы действительно прошли сквозь ад, но вам надо было быть здесь в тот день, когда блокада была прорвана: люди на улице плакали от радости, незнакомые бросались друг другу на шею».

Из этого посещения Ленинграда я вынес бесчисленное множество впечатлений о человеческих страданиях и человеческой способности к долготерпению. К этому времени фронт вокруг Ленинграда стабилизировался, и Ленинград, хотя и находился еще в окружении, с верой следил за отступлением немцев на большей части советско-германского фронта, ожидая, когда придет его собственная очередь и он будет наконец освобожден. И, хотя никакого голода уже не было, большая часть населения все еще переживала жесточайшие трудности; в особенно тяжелых условиях жили, пожалуй, рабочие и работницы Кировского завода, который находился почти на линии фронта. Здесь и еще на одном крупном заводе мне не только показали, как люди жили в это время, но и рассказали, какой была жизнь людей во время голода. Опишу сначала мое посещение большого завода, выпускавшего оптические приборы.

Почти все небольшие деревянные строения были здесь разобраны в прошлые две зимы на дрова. Завод размещался в большом корпусе, наружные кирпичные стены которого были испещрены следами от осколков снарядов. Директор завода Семенов, человек с суровым, энергичным лицом, одетый в скромный китель защитного цвета, с медалью «За оборону Ленинграда» и орденом Ленина на груди, по внешнему виду и манере говорить был типичным советским администратором. В кабинете у него были собраны образцы продукции, выпускавшейся теперь заводом, - штыки, детонаторы и большие оптические линзы.

Семенов сообщил мне, что его завод - крупнейшее в Советском Союзе предприятие по производству оптических приборов… «Но в первые дни войны, - сказал он, - основная часть нашего оборудования была эвакуирована на восток, поскольку завод считается одним из главных оборонных предприятий, и рисковать им было нельзя. В начале 1942 г. мы провели вторую эвакуацию, и квалифицированные рабочие, которые не уехали в прошлый раз, то есть кто еще оставался в живых, были вывезены теперь.

Уже в первые недели войны, когда большая часть нашего оборудования и квалифицированных рабочих была эвакуирована, мы начали работать здесь на совершенно новой основе, то есть исключительно на нужды Ленинградского фронта, и нам пришлось делать то, что позволяло оставшееся оборудование, а его было немного. Наши рабочие не имели опыта такой работы. Но и в этих условиях мы начали производить то, в чем больше всего нуждались солдаты. Ленинград имеет богатые промышленные традиции, большую промышленную культуру, и наши ручные гранаты и детонаторы для противотанковых мин оказались лучшими из всех, какие производились в стране. Мы выпустили их сотни тысяч… На протяжении всей блокады мы занимались также ремонтом стрелкового оружия, винтовок и пулеметов, а сейчас снова производим оптические приборы, в том числе перископы для подводных лодок. Ведь наш Балтийский флот, как вам известно, не бездействует…» Я попросил Семенова рассказать мне о жизни на заводе во время голодной блокады. Директор помолчал немного… «Откровенно говоря, - начал он, - не люблю я говорить об этом. Воспоминания очень горькие… К началу блокады половина наших людей была эвакуирована или ушла в армию, так что осталось у нас лишь около 5 тыс. человек. Должен признаться, вначале трудно было привыкнуть к бомбежкам, и если кто скажет вам, что не боится их, не верьте! И все же, хотя бомбежки пугали людей, они вместе с тем разжигали в них яростный гнев против немцев. Когда в октябре 1941 г. начались массированные бомбежки города, наши рабочие отстаивали завод, как не отстаивали собственных домов. В одну из ночей только на территорию нашего завода было сброшено 300 зажигательных бомб. Наши люди гасили их с какой-то сосредоточенной злостью и яростью. Они поняли тогда, что находятся на передовой, - и этого было достаточно. Никаких больше убежищ. В убежища отводили только малых детей да старых бабушек. А позже, в декабре, в двадцатиградусный мороз взрывом бомбы у нас выбило все стекла в окнах, и я подумал: «Больше мы действительно не сможем работать. Во всяком случае, до весны. Мы не можем работать при таком холоде, без света, без воды и почти без пищи». И все же каким-то образом мы не прекратили работу. Какой-то инстинкт подсказывал, что мы не должны ее прекращать, что это было бы хуже, чем самоубийство, что это походило бы на измену. И, действительно, не прошло и полутора суток, как мы снова работали, работали прямо-таки в адских условиях: в цехах восемь градусов ниже нуля, а в кабинете, где вы сейчас сидите, четырнадцать градусов мороза. Было у нас какое-то подобие печей - маленькие печки, согревавшие воздух в радиусе одного метра. Но все же наши люди работали. И, учтите, они были голодны, страшно голодны…»

Семенов помолчал минуту, нахмурившись. «Да, - сказал он, - я еще и сегодня никак этого не пойму, никак не пойму, откуда бралась эта сила воли, эта твердость духа. Многие, едва держась на ногах от голода, ежедневно тащились на завод, делая пешком по восемь, десять, двенадцать километров. Трамваев-то ведь не было. Мы прибегали ко всевозможным средствам; чего только мы ни делали, чтобы работа не прекращалась, - когда не было тока, мы пристраивали велосипедный механизм и ногами вращали станок.