Читаем без скачивания На свободное место - Аркадий Адамов

— Вы Инну давно последний раз видели?

— Да вот после суда ни разу. Откровенно говоря, стыдно. Я Галке этого суда никогда не прощу, умирать буду… — На глазах у него наворачиваются слезы. — Ведь на какой позор меня выставила. А главное, я говорю, самому себе в душу наплевал. Как можно, а?

Олег сокрушенно вздыхает и смотрит куда-то в сторону, сгорбившись и по-стариковски сложив на коленях руки.

И снова становится его жалко.

С этим чувством я его и отпускаю, подписав пропуск.

— Жену подождете? — спрашиваю я, прежде чем проставить время ухода.

— А! — машет он рукой и, сутулясь, выходит из кабинета.

Я звоню Кузьмичу.

— Заходи, — коротко говорит он.

— Дамочка еще у вас?

— Выгнал.

— Не может быть! — невольно вырывается у меня.

Я же знаю, каким галантным бывает Кузьмич с женщинами, подчеркнуто галантным, даже с теми из них, которые совершили самое мерзкое преступление и полны злобы, дерзят, ругаются порой так бесстыдно, что от мужчины никогда такого не услышишь. Но в любом случае Кузьмич остается невозмутим и неизменно корректен, этому он научил и нас. Видеть в любой женщине прежде всего женщину, которая требует уважения и защиты. Это благородное чувство заложено в нас самой природой, некоей биологической необходимостью. Такое уважительное отношение к любой, повторяю, женщине, во-первых, не дает нам самим распускаться, потерять важные нравственные ориентиры, а во-вторых, это часто действует и на саму женщину, напоминает ей, даже требует от нее адекватного нашему отношению поведения. И я наблюдал, как порой самая, казалось бы, опустившаяся пьяница и воровка вдруг постепенно приходит в себя после безобразной истерики, слез и ругани и непроизвольно начинает с робким кокетством вдруг одергивать юбку, поправлять волосы и улыбаться. И это уже победа, немалая победа над пороком.

Да, на нашей необычной и тонкой работе можно, конечно, огрубеть. Но и Вырасти тоже можно. Нигде, мне кажется, нельзя пройти такую школу нравственного воспитания, как у вас, и стать такой цельной и чистой натурой, как, например, наш Кузьмич. Он этого не слышит, а то бы вполне искренне пожал плечами. И вот — чтобы Кузьмич выгнал женщину из кабинета! Такое у меня не укладывается в голове.

— Ну, прямо так не выгнал, конечно, — хмуро отвечает он на мой вопрос.

— Это слово больше выражает желание, чем поступок, — Кузьмич усмехается. — Видал, как начал выражаться, на тебя глядя?

— Ничего интересного она не сообщила? — спрашиваю я, пропуская мимо ушей его последнее замечание.

— И не могла, — пожимает плечами Кузьмич. — Ничего по делу не знает. И лютым зверем живет. Все кругом враги и гады. Мужа кроет, сестру его, даже покойного академика не забыла. Ну, и на работе все кругом тоже враги и гады. И, между прочим, воры. Все буквально. И ее, бедную, со света сживают. Тьфу! Это, я тебе скажу, редкий случай. Злость прямо в крови разлита и уйдет из нее только вместе с кровью, точно тебе говорю. Одним словом, я ее выпроводил. Что у тебя?

— Подтвердил, что знает обоих, дружат, что рассказывал им о квартире отца, что на даче с ними прошлой зимой был, выпивали там. Но к краже, как мы и предполагали, никакого отношения не имеет. Да и главная информация к ним, видимо, от Гвимара Ивановича пришла.

— А сам что из себя представляет?

— Неглупый, добрый, слабый человек. Спился и последние волевые качества потерял. Честно говоря, жалко его.

— Помочь нельзя?

— Трудно, — вздыхаю я. — Тем более при такой жене. Да и сам он на себя рукой махнул, вот что. Молодой парень…

— Сколько ему?

— Двадцать шесть всего.

— Ну, ну. Может, его лечиться послать?

— Сначала подготовить надо. Чтобы сам захотел. — И вдруг я вспоминаю: — Он очень живопись любит. А отец непременно хотел медика из него сделать. Знаю я такие штучки. Ну, парень слабый, уступил и сломался. Одна тоска у него на душе, и все из рук валится.

— М-да… Надо парня лечить и на новые рельсы ставить, — подытоживает Кузьмич. Выбери время, съезди в институт к нему. Там же медики, должны понять. В партбюро зайди. В память отца пусть помогут. Нельзя же так.

На тумбочке звонит один из телефонов, вернее басовито шуршит: Кузьмич во всех своих аппаратах почти снял звук, чтобы не раздражал внезапный резкий звонок. Сейчас он берет одну из трубок.

— Цветков… А, это ты… Хорошо, жду… Он у меня как раз… Ладно.

Кузьмич вешает трубку и сообщает:

— Денисов. С вокзала звонит. Едет сюда. Новости какие-то есть. Просил тебя тоже его дождаться. Да, вот еще что, — добавляет он. — Поступил материал из Южноморска. Давай-ка пока им займемся.

Он поднимается, подходит к сейфу и с усилием оттягивает тяжелую дверцу, в которую, как всегда, вставлена связка ключей. Из сейфа Кузьмич вынимает толстую папку и возвращается к столу. Усевшись и надев очки, он начинает перебирать бесчисленные бумаги.

— Вот, — он достает несколько сколотых листков с обычным строгим грифом. — Ответ на наш запрос. Так… Ну, во-первых, никакого Льва Игнатьевича они вообще не нашли. То ли имя вымышленное, то ли в поле зрения к ним не попадал. Скорей, пожалуй, первое. Как считаешь?

— То ли искали плохо, — сердито говорю я.

— И это возможно, — соглашается Кузьмич. — Кстати, мы им на всякий случай фото Павла Алексеевича пошлем, после того как ты с ним встретишься. Он тебе сегодня должен звонить, так, что ли?

— Должен. В конце дня.

— Вот-вот. Назначай встречу, поддавайся, так сказать, соблазну.

— Даже не торговаться? — улыбаюсь я.

— Ты сначала попробуй встретиться с ним. Это главное. А вот потом… Потом лучше всего оставить вопрос открытым. Расположи к себе, условься о связи. И лови каждый Намек, каждую, ну, что ли, оговорку. Постарайся все понять и разгадать. Ведь все еще не ясно, где им хвост прищемили. А больше в эту игру вводить пока никого нельзя. Ты один. Тебя они сами нашли. Ну, дай ему понять, что от тебя многое зависит. Набивай цену.

— Ясно, Федор Кузьмич.

— Тогда пойдем дальше. Теперь второй наш запрос, насчет Ермакова, — он проглядывает уже другой листок и указывает пальцем на какое-то место там: — Вот. Пишут, что обнаружено трое подходящих Ермаковых. Все по линии ОБХСС. С шайкой квартирных воров связь исключается. Так что Совко может только понаслышке о ком-нибудь из них знать. И вообще конкретных сигналов ни на одного из них нет. Теперь гляди, кто они такие. Один — директор плодоовощной базы, тут, я думаю, развернуться есть где. Второй Ермаков — палаточник, на рынке торгует, инвалид. Ну, а третий — директор магазина готового платья, передовое предприятие, пишут. Вот такая троица. Первый Ермаков, по их мнению, самый перспективный для разработки.

— Все они перспективные, — усмехаясь, говорю я. — Разве что инвалид далеко не ускачет. И то попадаются резвые.

— Ну, словом, все это требует специальной проверки. Улавливаешь?

— Улавливаю. Видно, придется ехать.

— Именно что. Конечно, в курортный сезон приятнее, я понимаю, — усмехается Кузьмич. — Но не каждый раз получается, уж извини.

Это он намекает на то, как я однажды отправился, так сказать, лечиться в Тепловодск, в один санаторий, правда не в самый разгар сезона. Помню, даже курортную карту пришлось оформлять, анализы какие-то делать. И вообще удовольствие я получил от той поездки весьма относительное.

— На бархатный сезон не претендую, — говорю я.

В это время в дверь кабинета раздается деликатный стук, она приоткрывается, и на пороге возникает изящная фигура Вали Денисова. Он даже слегка как будто запыхался и вообще возбужден. Это на него не похоже.

— Ну, заходи скорей, — говорит нетерпеливо Кузьмич, снимая очки. — Рассказывай, чего там у тебя стряслось.

— Весьма прискорбное событие, — с угрюмой насмешливостью говорит Валя — Погиб Леха. Героически, на посту, можно сказать, погиб.

— Что-что?! — удивленно восклицаю я. — Как так — погиб?

— Очень даже просто, — отвечает Валя, подсаживаясь к столу. — Знал, подлец, что надо быстрее удирать куда подальше. Потому ведь в Орше и с поезда соскочил. Затем попуткой, видимо, машиной до Могилева добрался, это всего-то километров восемьдесят. И только там, оказывается, на поезд сел. Мурманск — Киев. В направлении на Киев. Видно, все же к дому тянулся. Ну, угодил в первый вагон, общий. И тут подлая его натура не выдержала. Ночью, в Чернигове уже, стянул чей-то чемодан и с поезда бежать. Кто-то заметил, и за ним, конечно, кинулись. Так вот, на площади уже, перед вокзалом, он под единственную в тот час грузовую машину угодил, которая там проезжала. Представляете? Тут же и скончался. Прямо в морг его уже отправили. Вот так карьера и кончилась раба божьего Леонида Красикова.

— Документы при нем какие-нибудь оказались? — спрашивает Кузьмич.

— Нет. Но приметы в точности совпали. Я с замнач по розыску линейного отдела в Чернигове сейчас говорил. Он сам в морг ездил.