Читаем без скачивания Шествие императрицы, или Ворота в Византию - Руфин Гордин

Как тут было не согласиться? Он согласился, да. Но зов крови оказался сильней, да и не было веры посулам князя и его чиновников. И он бежал в Тамань, намереваясь оттуда отплыть в Турцию… Беглец Шахин-Гирей был никудышный, и его быстро настигли и водворили в золотую клетку…

— Сколь ему было? Ты должен знать, князь.

— Тридцать два годочка, матушка. Упокой Аллах его душеньку.

— Глядишь, она сюда явится и станет тут витать, — суеверно произнесла Екатерина.

— Его отчий дом в Адрианополе, — отмахнулся Потемкин, — стало быть, и дух его там обитать будет. А отсюда его столь много раз изгоняли, что он и не захочет сюда воротиться.

Императора занимала судьба последнего крымского хана, и он вступил в разговор.

— Скажите, князь, этот Шахин-Гирей охотно подписал отречение? И что было бы, если он не пожелал бы подписывать?

Князь хмыкнул:

— к тому времени игра была проиграна, и он это понимал. У него не было власти, не было и выхода, мы уже были полновластными хозяевами в Тавриде. Султан, правда, пытался его подбодрить: прислал ему освященный ятаган, чалму и еще что-то, не помню. Мол, ты наш и мы тебе покровительствуем. Но уж было поздно.

— А велик ли был его гарем? — неожиданно поинтересовался Сегюр.

— О, это вопрос истинного француза, — засмеялся Потемкин. — Да нет, граф, всего-то восемнадцать дев при единственной жене. Многие из них постарались улизнуть, когда Шахин-Гирей был водворен в Калуге. Это вам не султанский гарем, откуда не улизнешь: он, сказывают, за тремя воротами и охраняется стражей и свирепыми евнухами.

— На самом ли деле в султанском гареме более трехсот наложниц?

— Не считал, но с удовольствием занялся бы, — хохотнул Потемкин. — Слух такой идет. Да нынешний султан стар и немощен, вряд ли он пользуется сим богатством. Эх, меня бы туда допустили!

— У тебя, князь, и здесь недостатка нет в полюбовницах-то, — поджав губы, заметила Екатерина. — Ты у нас эвон какой кавалерственный.

— Не в осуждение ли, матушка? — с некоторым беспокойством осведомился Потемкин.

— Кто тебя осудит… Не подумай только, что ревную, помилуй Бог. Натуру должно ублаготворять, — закончила она ехидно.

Утро застало государыню за письменным столом — за любимым ее занятием. Она сочиняла очередное письмо своему парижскому конфиденту барону Гримму.

«Это было превосходное зрелище, — писала она, — окруженные татарами со всех сторон, в открытой телеге, где поместилось 8 персон, мы въехали в Бахчисарай. И вошли прямо в ханский дворец; там мы поместились между мечетями и минаретами, где возглашают, призывают на молитву, поют, вертятся на одной ноге 5 раз каждые 24 часа. Мы все это слышим… О! Какое странное событие — наше пребывание здесь! Кто? И где?»

О том, что кони понесли и карста едва не опрокинулась, она не упомянула. И наказала Храповицкому не заносить сего происшествия на страницу Журнала Высочайшего путешествия, дабы не было перетолковано в ненадлежащем свете в супротивных газетах. Таковой запрет был наложен ею и тогда, когда галера «Днепр» по вине рулевого ткнулась в берег и завязла в глине, откуда ее пришлось долго вызволять.

— К чему давать пищу пустым пересудам, — говорила она. — Скажут еще, что рок меня преследует, хотя всем очевидно, что я родилась в рубашке. Господь мне покровительствует во всех моих делах.

Необыкновенная приятность была разлита в воздухе Бахчисарая и его окрестностей. Щедрая крымская весна праздновала свой апогей. Сумерки были лиловы и таинственны. Бахчисарай погружался в сон. И лишь хоры соловьев славили праздник весны и обновления. То было какое-то соловьиное царство, которому принадлежал дворец с его садами и фонтанами, каменные кручи, нависшие над ним, с их цепкими, взбирающимися вверх деревцами и кустами.

Все это вдохновило государыню, вызвало у нее пиитический жар. Она сочинила:

Днесь шумят потоки, тихи ветры веют.И ключи из горок воду бьют;Прешироки реки вод плескать не смеют,А струи вод свежих в поле льют.Сладко напояя землю растворенну,Естество прекрасно обновят,Обольщенны очи, зрящи на вселенну.Нежны чувства там увеселят…

Я куда ни погляжу.Там утехи нахожу;Там поют соловьи,Множа радости мои…

Потемкин, Безбородко, Храповицкий и Мамонов весьма одобрили. Иосиф с иностранными министрами хоть и не могли оценить, но тоже рукоплескали вместе со всеми. Екатерина обещала Сегюру сочинить и французские вирши.

— Ведь я кое-чему выучилась у вас, граф. Прежде я полагала, что настолько тупа, что не могу сочинить и двух рифмованных строк. Но упорство все превозмогает. Я много трудилась, дабы победить в себе этот недостаток. Мне следовало его превозмочь: мои драматические опыты часто требуют рифмы.

— Я слышал, что вы издаете литературный журнал? — полюбопытствовал Иосиф.

— Да, это мои досуги. И перекорство с другими журналами — их в Петербурге весьма немало, и я к сему явлению отношусь поощрительно.

— А как называется ваш журнал? — не унимался Иосиф.

— «Всякая всячина»… — Екатерина прищелкнула пальцами, ища равнозначный перевод, но затем призналась: — Не могу отыскать в памяти ни французского, ни немецкого значения. Это нечто вроде разной мелочи.

Поэтический жар продолжал донимать государыню и в следующие дни. Утром она преподнесла Потемкину листок с четверостишием, ему посвященным:

Лежала я вечор в беседке ханскойВ средине бусурман и веру мусульманской.О, Божьи чудеса! из предков кто моихСпокоен почивал от орд и ханов их?

— Ну, государыня-матушка! — восхитился Потемкин. — Ты себя превзошла. Воистину выразила то, что всем нам сходно и все мы, Божьи дети, чувствуем. Именно: никто из предков не бывал спокоен от орд и ханов их! Потщиться бы перевесть на французский сии вирши.

— Что ж, буду пытаться, — с довольной улыбкой отвечала Екатерина, — Однако мне французское стихоплетение трудно дается. Вот у графа Сегюра это очень хорошо выходит. Он прямо-таки заправский стихотворец. И с такой легкостью истекают у него из-под пера, равно из уст, рифмы, особливо когда затеваем игру в буриме. Тут он прямо король.

— У него легкое перо, — подтвердил Потемкин, — Неудивительно: французов отличает легкость во всем, легкий они народ. И в политике тоже. Иначе бы туркам столь усильно не потворствовали.

— У них своя выгода есть. И они более всего за нее держатся. Торговый народ, — Екатерина издавна не жаловала французов, с годами, правда, умягчилась: все-таки «обожаемый учитель» Вольтер, Дидро, барон Гримм и некоторые другие тесно связывали ее с Парижем. За время поездки она сблизилась с графом Сегюром и питала к нему симпатию, — Нет, они не так плохи, как я прежде о них думала, нет, нет. Но король… Он так слаб. Доносят мне, что растет брожение в черни, и во что все это выльется, один Бог ведает.

Благорастворенность воздухов тамошних славили все. Государыня время от времени возглашала, что Таврида есть величайшее приобретение и что князь Потемкин есть владыка оной по праву.

Как-то, когда кортеж императрицы пустился обозревать окрестности Бахчисарая, император Иосиф, оставшись с глазу на глаз с графом Сегюром, сказал ему:

— Я отчего-то глубоко убежден, что князь Потемкин готовит себе кресло удельного герцога Таврического. А императрица смотрит на это сквозь пальцы.

— Об этом же писали в наших газетах, сир. Тем более что государыня уже объявила, что подпишет указ о присвоении ему титула Таврического. Это вполне возможно. Но… — И граф пожал плечами. — Я никак не возьму в толк, зачем ему это нужно. Он ведь и так имеет власть над Тавридой, она только невеликая часть его удела, мимо которого мы проезжали.

— Знаете, в каждом человеке заключен эдакий неукротимый властолюбец. Я это знаю по себе, — неожиданно разоткровенничался Иосиф. — Мне пришлось долго делить власть с моей матушкой, достаточно деспотичной по характеру, так что я, по существу, был скован по рукам и ногам. И, признаюсь, это меня очень тяготило. Очень! Вероятно, и князю хочется освободиться от оков, хотя, как я понял, он наделен неограниченной властью. И государыня ни в чем ему не препятствует.

— Да, это так, — подтвердил Сегюр, — она полностью доверилась ему. И даже не желает расследовать его явные злоупотребления, о которых во весь голос говорят при дворе.

— Что ж, его заслуги неоспоримы, но издержки, полагаю, тоже.

— Князь — владелец самого большого состояния в России, — напомнил Сегюр, — и я вас уверяю, немалая, если не большая его часть перекочевала к нему из казны. Он ею пользуется бесконтрольно. И как мне говорили знающие люди, то и дело запускает руку в государственный карман, ничуть не церемонясь при этом. Он — самодур, вельможа, но весьма и весьма одаренный от природы. И за эту одаренность, за государственный ум государыня прощает ему все.