Читаем без скачивания Одержимый - Владимир Санин

Корсаков сделал паузу, хотя вовсе не ждал ответа – он был у него на языке. Но мне надоело оставаться пассивным слушателем.

– Откровенно?

– Конечно, – пытливо глядя на меня, ответил Корсаков.

– Чернышев убежден, что опасность нельзя изучать, будучи в безопасности.

– Согласен, – кивнул Корсаков, – в разумных пределах риск необходим. Но когда он превращается в самоцель – это уже не наука, а азартная карточная игра. «Двадцать два – и ваших нет!» – как сказал один матрос, приходивший ко мне жаловаться на самоуправство капитана. Если бы двадцать два! Чернышев не глядя набирает столько карт, что это уже не просто азарт, а безумие! Слышал, слышал его разглагольствования про земную атмосферу, из которой пора вырваться, про космос и прочее… Громкие и пустые слова! С такими крыльями, которые он нам хочет навязать, мы высоко поднимемся – и стремглав устремимся в воду. Весь этот перебор от научной некомпетентности, от неуемного стремления самоутвердиться, доказать ученым, что без него они нули, доказать любой, даже самой высокой ценой! Но я эту цену платить не намерен. Если ему нужна посмертная слава, то я склонен дорожить обыкновенной жизнью. Уверяю вас, и близким и науке я более полезен… все мы, – поправился он, – в своих телесных оболочках, нежели в виде обглоданных рыбами трупов. Он одержимый, Паша, его необходимо обуздать, пока не поздно!

Корсаков курил одну сигарету за другой. Я тоже с трудом сохранял спокойствие, я вдруг понял, в чем причина сотрясавших экспедицию столкновений. Любовь Григорьевна – умная женщина, но на сей раз она ошиблась: Зина – досадный эпизод, и только, плевать Корсакову на глупую девчонку, экспедиция ему опостылела потому, что он до смерти боится!

– И это можете сделать вы! – продолжал Корсаков. – Ерофеев и Кудрейко заворожены, их тянет к Чернышеву, как людей, стоящих на краю пропасти, тянет вниз. Не умея удовлетвориться достигнутым, они рвутся за жар-птицей: еще, еще сантиметр, а там – бездна! С Баландиным тоже говорить бесполезно: он упоен своими успехами и голоса разума не услышит. Вы – другое дело. Ваш трезвый ум, рассудочность, самообладание, которое вы проявили во вчерашнем происшествии (грубая лесть: когда Птаха и Воротилин сняли меня со шлюпбалки, я от страха целый час заикался), вообще ваши личные качества сделали вас авторитетным членом экспедиции. Это дает вам право поставить в известность о самодурстве Чернышева начальника управления. И вы должны, вы обязаны это сделать!

– Во-первых, – сказал я, – такой радиограммы Лесота у меня не примет…

– Информации он у вас принимает, – перебил Корсаков. – Вы завуалируйте, мы текст придумаем вместе!

– Во-вторых, – продолжил я, – мне вовсе не хочется Чернышева обуздывать. Я тоже бываю не в восторге от его личности, но я ему верю. Сожалею, Виктор Сергеич, но мы говорим на разных языках.

– Понятно. – Корсаков мгновенно остыл, будто принял холодный душ. Усмехнулся. – Я и забыл, что наши интересы противоположны, в погоне за сенсацией журналист готов продать свою бессмертную душу… А ведь насколько я знаю Колю Матвеева, ваша позиция может показаться ему не совсем разумной, не государственной, что ли. Как бы вам не допустить ошибки, Павел Георгиевич, ведь жалеть будете.

Коля, Николай Николаевич Матвеев – мой главный редактор. Кажется, я скверный ходатай не только по чужим, но и по своим делам.

– С какой стороны посмотреть, Виктор Сергеич, – сказал я. – Случалось, я поступал с пользой для себя – и это не приносило мне радости; поступал опрометчиво – и испытывал удовлетворение. Кто знает, может быть, самое интересное и единственно разумное, что мы делаем в своей жизни, – это глупости. Извините, я мокрый как мышь, переоденусь.

Дрожа от слабости, я стянул сырую рубашку и надел свежую. Тут в коридоре послышались шаги, и в каюту вошли Чернышев и Лыков.

– Накурено, – Лыков осуждающе посмотрел на Корсакова. – Тут и здоровому дышать нечем.

– Виноват! – спохватился Корсаков, гася сигарету. Чернышев потянул носом.

– Коньяк, – определил он. – Нехорошо, Виктор Сергеич, как же так, ай-ай-ай. Что люди подумают?

– Вас волнует общественное мнение? – насмешливо спросил Корсаков.

– Вы даже себе не представляете, как волнует, – доверительно ответил Чернышев. – Особенно мнение руководства. Узнает, что мой зам коньяком балуется, по головке не погладит, за такое на вид можно схлопотать, а то и выговор с занесением. У меня их и так… не помнишь сколько, Антоныч?

– Сто шестнадцать, – бесстрастно сказал Лыков.

– Вот видите! Уж никак не ожидал, что вы меня подведете, – Чернышев тревожно посмотрел на Корсакова. – Закусили хоть?

– Прошу вас зайти ко мне, Алексей Архипович, – сдерживаясь, сказал Корсаков.

– С удовольствием! – воскликнул Чернышев. – А то здесь накурено, как в шашлычной. Антоныч, Виктор Сергеич на чай приглашает, зови всех, пока он не передумал.

– В наших общих интересах встретиться наедине, – с намеком сказал Корсаков.

– Ребята могут подумать, что у нас тайны мадридского двора, – возразил Чернышев. – Собирайся, Паша, в салоне и кубатура побольше, и не так сыро. Вы не против, Виктор Сергеич, коечника на диван пустить? А Никита здесь переночует.

– Пожалуйста, – без всякого энтузиазма согласился Корсаков.

– Вот и отлично. – Преодолев мое слабое сопротивление, Чернышев стащил меня с койки и заботливо укутал одеялом. – Портфель, чемодан… чего еще брать, Паша? – Он распахнул дверь. – Расступись, парод, пугало идет!

Рая, которая шла навстречу, прыснула.

– Не узнала, богатым будете, Павел Георгич! Похудели…

– Брысь, босоногая! – рыкнул Чернышев, подталкивая меня вверх по трапу и вводя в салон. – Никита, задрай иллюминаторы, подушку, одеяло на диван!

Я с наслаждением улегся на мягкий диван. После нашей каюты, переоборудованной из трюмного помещения, салон, казалось, утопал в восточной роскоши: кресла в полотняных чехлах, скатерть на столе, полированный сервант с холодильником, на иллюминаторах белые занавески… Живут же люди!

Ерофеева и Кудрейко пришлось извлекать из лаборатории, Ванчурина тоже оторвали от работы, и они не скрывали недовольства.

– Больше заседаний, хороших и разных! – саркастически провозгласил Ерофеев. – Я бы специальным декретом запретил все собрания в рабочее время. Надолго?

– Потом за горло хватать будете: «Давай погоду!» – предупредил Ванчурин.

– А я люблю заседать, – поведал Чернышев, с хрустом потягиваясь и зевая. – Особливо когда сидишь в задних рядах, в тепле. Сопишь себе в две дырочки, а зарплата идет, накапливается на сберкнижке.

– Никакого заседания не планировалось, – сказал Корсаков. – Просто Алексей Архипович пожелал, чтобы при нашем личном разговоре присутствовали все.