Читаем без скачивания Закон души - Николай Воронов

Вскоре мне уже известно, что теща Букреева — заслуженная учительница республики, жена — ведущий конструктор тракторного завода, сын — без пяти минут кандидат экономических наук, а дочь — чемпионка Олимпийских игр, проходивших в Японии.

Букреев выглядывает из кабины, должно быть, проверяет, как я реагирую на его слова.

Я прикидываюсь безразличным, хотя и приятно мне, что у человека такая прекрасная семья и что он, как ребенок, которому купили обнову, не умеет скрывать своей радости.

— Многое я, верно, не расслышал — погода. Но это не беда. Понимаю тебя с одного звука.

Расплачиваясь, он просит телефонистку не отрывать талона: он не из тех командированных, кто прилагает к финансовому отчету ложные документы.

Он косится на меня, и девушка, наверно, для того, чтобы поднять его настроение, говорит, что у них в квартале тоже есть очень образованные семьи.

Он дарит Лене конфету «Мишка косолапый», пишет на листочке адрес и просит ее забегать в гости, если она будет в Челябинске. Дочь Букреева — ровесница Лены.

Прежде чем покинуть междугородную, он заявляет о своем восхищении новым поколением молодежи («Мы были менее развитыми и философски подкованными»), кладет за оконце другого «Мишку» и стискивает мой локоть.

Появляется лейтенант. Шинель его пахнет холодом; на прядке под козырьком иней; взгляд печальный.

Лена извещает лейтенанта, что ему повезло: еще час назад совсем не было слышимости. Наверно, подул ветер.

Потом она спрашивает «девочек», почему до сих пор нет Москвы, и умоляет вызвать срочно Свердловск.

Я отхожу к широкому чистому окну. Булыжник накатан до стеклянного блеска. Наискосок от меня кладут правое крыло горно-металлургического института. Кирпич красен в руках каменщика. Прямо — пустырь, дальше — одноэтажный поселок, а еще дальше, на холме, телевизионная мачта. А на горизонте белые, в извивах грифельных долин Уральские горы. И опять чудится: никогда не была так близка сердцу эта земля. Либо я сильно соскучился о ней, либо с годами бережней, зорче воспринимаешь все то, чем живет она и что создается на ней.

Лейтенант, волнуясь и становясь угрюмей, бродит от кабин до стены, пышущей теплом парового отопления.

Лена тревожно привстает со стула — следит за офицером. Потом подзывает к оконцу. Она не может выбрать, куда поступить: в техникум связи или физкультурный, — и спрашивает совета у лейтенанта. Он за техникум связи и объясняет почему.

Девушка поддакивает. Правильно, резонно, она склонялась к этому решению и теперь окончательно укрепляется в нем. После, не дав офицеру отойти от оконца, с места в карьер начинает рассказывать, как вчера была на примерке и напугала фурункулом (он на спине) швею. Швея роняла метр и даже заикалась.

Фурункул наверняка был выдуман, зато лейтенант расправил плечи, и что-то бодрое появилось в его походке.

Когда он выскочил из помещения, так и не убедив свердловчанку Наташу приехать сюда (она твердила, что жизнь у них не получится: слишком он неуравновешен), Лена тотчас вызвала Наташу к телефону и долго доказывала, что у товарища лейтенанта золотой характер и что нельзя не верить тем, кто в нас души не чает.

Лену прерывали, но она вскрикивала: «Девочки, тут судьба решается», — и ее не разъединили до тех пор, пока она не попросила сама.

Спрашивать, чем закончился разговор, я не стал. Определил это по глазам Лены. Они хмурились.

В коммутаторе щелкнуло, темный стеклянный ромб кабины озарился изнутри. Дали Москву. Пришлось кричать и напряженно ловить то, что кричали из Москвы.

Когда я закрывал дверь переговорного пункта, то услышал хрипловатый от волнения голос Лены:

— Позовите, пожалуйста, больного Карагодина, того, который упал с двадцати метров.

По мостовой, издавая бурлящий гул, приближались МАЗы. Эх, черт побери, не вовремя они! Машины проехали. Безмолвие. Неужели не позвали парня? Нет, позвали. Из трубки донесся рокоток мужского голоса. Что это? Лязгнул металл о металл. Ну да, так и есть: повесила трубку, коза. И стоит сейчас монтажник Даня на другом конце города, полный смятения и недоумения, а в ухо ему бьются короткие гудки.

В воздухе летят хлопья мерцающего куржака. Скоро его, наверно, стряхнет со всех телефонных проводов России, и слышимость снова будет превосходная.

Я шагаю и думаю об ином куржаке — том, что мешает порой душевной слышимости.

Куржак — это ведь часто ненадолго, потому что на него есть ветер больших чувств и солнце прочной человеческой натуры.

1959 г.

НЕ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Повесть

— Собака ла-ила, но не куса-ила… Па-ра-ба-ба-ба-ба, па-ра-баб-ба…

Тьфу! Черт-те что! Нежданно-негаданно попадут на язык какие-нибудь чепуховые слова и ты твердишь их чуть ли не до одурения. Вот и сегодня. Едва проснулся и поднял гантели, сразу вступила в голову песенка, которую поют бесшабашные гуляки на мотив «Цыганочки».

«Собака ла-ила, но не куса-ила…»

Действовал гантелями в стремительном ритме «Цыганочки», но сбивался — тяжелы.

Надел на босу ногу флотские ботинки, начищенные до фотокарточного глянца, для пробы побил носами по половицам и принялся бацать под собственный губной аккомпанемент.

Пол был сух и звонок, и подошва суха и звонка. Звук печатался кастаньетной чистоты.

Квартира, где я обитаю, двухкомнатная; в ней живут молодожены и мы с машинистом электровоза Ефремом. Молодожены уехали в отпуск. Ефрем укатил с делегацией металлургов в Кузнецк. Хозяйничаю в квартире я.

Ефрема и меня переселили в этот дом из общежития. Нас вызвали к начальнику заводского коммунального хозяйства. Начальник и объяснил, с чем чеснок едят:

— Ребята вы дисциплинированные, поскольку в армии отслужили. И теперь, выражусь без обиняков, накануне бракосочетания. Расселим вас по семейным квартирам. Наблюдайте за супружеской жизнью. Готовьтесь, выражусь без обиняков, жениться во всеоружии.

Наверно, подошло время определить с помощью мудрого коммунального деятеля, кому из нас приспела пора жениться, а кому нет. Мне, по-видимому, приспела. Правда, есть заковыка: невесты нету.

Я шел по улице и не понимал, почему сегодня весел, как вертопрах. Потому ли, что красно солнце и небо сине? Потому ли, что мороз вызвездил вчерашний наст? Чую, не потому. Я проснулся веселым. Закоренелый я, что ли, оптимист? Конечно, дьявол забери всякого, кому не дорога земля и люди на ней, леса на ней, воды на ней. Но я подозреваю — есть еще и маленькая сегодняшняя причина. А! Сейчас куплю «Неделю». Ее должны были привезти в город вчера. Однако в понедельник я не мог ее купить: выходной у моего киоска. Сегодня вторник. Куплю. «Неделя», я уверен, отложена для меня; левый угол под прилавком. Вот откуда мое настроение — от этого самого угла, в который еще обычно попадает по пятницам еженедельник «За рубежом».

Из высокой щели промеж домами — в одном аптека, в другом универмаг — я увидел заветный киоск. Ставни-крылья распахнуты, пестрят журнальными обложками. На козырьке крыши блестят зубчики сосулек.

Я пробежал вприпрыжку мимо чугунной ограды. Ее гребень щетинился наконечниками в студеную высоту.

От остановки, которая рядом с киоском, с хорканьем отъехал автобус. Он хлопнул по мне струей газа. Я зажал нос, но не рассердился. Через миг все-таки нахмурился: сквозь стекло киоска глядела незнакомая девушка; лицо какое-то бело-голубое, как будто она вылежала несколько месяцев в больничной духоте. А, она в черном свитере. Красивый свитер! Такой бы себе. Воротник-то, воротник! Высокий, рубчики расстановистым кольцом. Мне он так не пойдет. Сам длинный, а шея коротковата. А у нее шея — закачаешься! И откуда у них берутся высокие шеи?! Нет, мне так свитер не будет личить: она печальная, а я щерился бы да щерился.

— Где Ляля? Что-нибудь стряслось?

— Декретный отпуск.

— Да ведь… Хорошо.

Сказать-то я сказал «хорошо», но про себя подумал:

«Плакала твоя «Неделя», Глеб ибн Сидорович».

Девушка слегка отвинтила болтик, вкрученный сквозь створку в стальную рамку оконца, затем чуть приоткрыла створку, дабы не затопило киоск морозным воздухом.

Я изумился: через шпагатину, протянутую от стены к стене, была перекинута кипа «Недель». Понятно: девушка никогда не работала в киосках «Союзпечати». Опытные киоскерши обычно припрятывают для родичей, знакомых и давних покупателей ходовые газеты и журналы.

Лихорадочно, словно «Неделя» могла вспорхнуть и улететь, я ткнул пальцем в ее сторону.

Уходить сразу не хотелось. Давненько приохотился болтать с прежней киоскершей. Ляля редко бывала в плохом настроении. Да и всякое ее расстройство казалось несерьезным, стоило взглянуть на ее нацелованно-выставленные губы. Года полтора назад я ездил в наш однодневный заводской дом отдыха. Спустился от корпуса к озеру. На перилах понтонного мостка сидит Ляля в оранжевом купальнике и подрыгивает ногами. Спрашиваю: «С кем ты здесь?» — «С кем как не с мужем. Кто бы меня сюда пустил?» — «Где он?» — «В волейбол дубасит. Сбежим?» Я очумел: «Что?» — «Сбежим в горы?» Сбежали… Мучила совесть!.. Когда снова начал ходить в киоск, выдерживал тон, будто ничего у нас никогда… А Ляля посмеивается, затевает щекотливые разговоры. Вздохну во весь простор грудной клетки…