Читаем без скачивания Тайна сибирской платформы - Валерий Осипов

Самолет шел на юг. Это особенно чувствовалось по местам, возникавшим под крыльями. Мы летели над средним течением Вилюя. Если в северных районах якутские реки текут по бедной красками, растущей на каменистой почве полярной тайге и с высоты семисот-восьмисот метров имеют какой-то оловянно-серый, удручающий вид, то здесь картина была совершенно иная.

Средний Вилюй в жаркие летние месяцы субтропически роскошен. Одна за другой появляются под крыльями желтые косы — пляжи с отборным песком, которому может позавидовать даже Черноморское побережье возле Анапы. Вода в реке по-океански голубовато-синяя. И все это обрамлено густыми зелеными берегами. Совершенно необычная для небогатой красками Якутии гамма цветов — белый, желтый, зеленый, голубой, синий…

Не долетев немного до грозного вилюйского порога Улахан-Хана, который в 1949 году героически штурмовал поисковый отряд геолога Григория Файнштейна, сворачиваем влево. Внизу — сплошная тайга. Наконец в излучине притока Вилюя — реки Малая Ботуобия показывается в окружении нескольких десятков домишек серый «пятачок» чистой земли.

Он очень мал, но это единственно пригодное для приема самолетов место во всей окрестной тайге. Вечная мерзлота здесь подходит очень близко к поверхности земли, и почва везде вязкая, топкая, почти жидкая.

Идем на посадку. «Антон» чуть не задевает колесами крыши домов. Как только последняя крыша исчезает под крылом, летчик резко приземляет машину. Стукнувшись о крупную гальку, густо насыпанную на взлетном поле, самолет бежит прямо к берегу реки. Пилот сбрасывает газ, вода все ближе и ближе; кажется, катастрофа неминуема… Но буквально в пяти метрах от берега «Антон» останавливается.

— Вот так и летаем, — улыбаясь, говорит летчик. — Каждый день раза два, а то и три думаешь, что садишься в последний раз.

Попрощавшись с пилотами, спрыгиваю на галечное поле площадки. В кармане у меня лежит записка к мастеру обогатительной фабрики Василию Репину. На противоположном берегу реки торчит типичная фабричная труба, пускающая в небо кольца дыма. Оттуда же доносится хлопотливый стрекот дизеля, безнадежно глохнущий в тысячекилометровой таежной тишине. Очевидно, это и есть обогатительная фабрика и именно там надо искать Василия Репина.

В процессе поисков выясняется, что самолет приземлился пока еще только в поселке Новом, а до «Трубки Мира» и поселка Мирного еще целых сорок километров по заболоченной, непролазной тайге.

Дом Василия Репина стоит на взгорье, как раз напротив аэродрома. Самого хозяина дома нет. Над распахнутой настежь дверью прибита пожелтевшая от времени «универсальная» записка: «Я вышел, дрова в чулане, спички за приемником, консервы на чердаке. Можно занимать левый спальный мешок. Репин».

Что ни говори, гостеприимство стопроцентное: полный «сервис» и абсолютная свобода действий. Согласно предписанию занимаю левый спальный мешок и отправляюсь на осмотр поселка.

С первых же шагов устанавливаю, что одной из достопримечательностей Нового является особого состава и цвета грязь. Она не лежит местами, образуя сухие островки и оазисы твердой почвы, где можно передохнуть и почиститься. Здешняя грязь залегает на сотни километров вокруг. Это мерзлотная грязь. Вернее, это не просто грязь, а оттаявший под лучами солнца верхний слой вечной мерзлоты — сплошное месиво, разбавленное к тому же лившими целую неделю дождями.

Поселок Новый — аванпост «Трубки Мира». Здесь передний край, передовая застава большого отряда геологов и строителей, подготавливающих к промышленной эксплуатации одно из самых богатых месторождений якутских алмазов. Вот почему у излучины реки построили обогатительную фабрику, стали ставить жилые дома, магазины, почту, клуб.

Несмотря на «молодость» поселка и значительную удаленность от мест оседлого человеческого жилья, оказалось, что животный мир Нового чрезвычайно богат и разнообразен. Между домами бродили целые стада розовых поросят, на завалинках, вывалив фиолетовые языки, сидели собаки, пегобородые козы оглашали окрестности мирным деревенским блеянием. Чувствовалось, что жители Нового устраивались на берегах Малой Ботуобии не на один день.

Выйдя из поселка, я пошел по берегу реки дальше, в тайгу. За мной увязались смешной лопоухий щенок и два поросенка. Я хотел сфотографировать их, но щенок сразу же нарушил композиционную цельность группы. Он, по-видимому, не ждал ничего хорошего от незнакомого, блестящего на солнце металлического предмета и поэтому, деловито помахивая хвостиком, затрусил обратно в поселок.

Поросята, не обладавшие щенячьей проницательностью, великодушно разрешили запечатлеть их на Пленку на фоне вековой тайги. Они позировали очень спокойно. Я хотел сфотографировать их более крупным планом, но тут случилось непредвиденное событие.

На площадку с треском приземлялся еще один самолет. Со всего поселка к нему бежали люди. Многие бежали, конечно, просто так, как говорится, по инерции. Они никого не ждали с этим самолетом и никуда не должны были улетать. Просто хотелось постоять и поглазеть, как вылезают из кабины люди, прилетевшие с Большой земли (должен сказать, что привычка эта бытует во всех далеких таежных поселках).

Дурные примеры заразительны. Вместе с людьми «сбегается» к самолету почти вся «фауна» Нового. Заспешили на аэродром и мои поросята. Но они очень скоро вернулись обратно, по-видимому не найдя там ничего интересного для себя. Так они потом, мирно пощипывая зеленую травку, все время и тащились за мной, не отходя ни на шаг. Очевидно, боялись, что одному мне в тайге будет страшно или что я, как человек новый и незнакомый с этими местами, могу заблудиться.

Сопровождаемый своим «почетным» эскортом, я отошел от поселка по реке километров на пять. Тайга на Малой Ботуобии была действительно совершенно иной, чем в северных районах. Она более густая, более пушистая и мягкая и, если так можно сказать, более радовала глаз. Деревья не высокие, но и не перекручены так сильно морозами. В отличие от своих хилых, пепельно-серых полярных собратьев они стройны, подтянуты, у них более строгий и какой-то вызывающе зеленый вид. В малоботуобской тайге пахнет хвоей и грибами, блестит на солнце паутина, легкомысленно перекликается птичий гарнизон.

Возвращаясь обратно в поселок, я заметил, что и река здесь течет по-другому: спокойно, неторопливо, шуршит у пологих берегов аккуратными, словно подстриженными, кустами, образует заводи, болотца — словом, ничего нет общего со стремительными северными потоками, мрачно несущимися по голым каменистым каньонам Сибирской платформы.

Выйдя к Новому с другой стороны, я окончательно укрепился в своем мнении о схожести здешнего пейзажа с какими-нибудь рязанскими или новгородскими видами. Околица поселка, густо засаженная картошкой, выходила к неглубокому оврагу, дно которого затейливо пересекали с разных сторон хорошо утоптанные тропинки.

Все эти стежки-дорожки начинались от покосившихся плетней, от низких калиток, на которых пестро мостились куры. В довершение картины с одного из плетней надменно и хрипло заорал петух.

Репина по-прежнему дома не было. Чувствовалось, что он «вышел» не на один день (я вообще заметил среди геологов такую привычку: если уж «выходить» из дому, так основательно, не меньше как на неделю). Руководствуясь советом хозяина дома, я слазил на чердак, достал банку консервов, поужинал и залез в спальный мешок.

Утром, проснувшись, я понял, что нахожусь в доме не один. Догадаться об этом, было нетрудно: из противоположного угла периодически доносились раскаты могучего храпа. Расшнуровав мешок, я увидел, что половину дома занимает чья-то кряжистая, молодецкая фигура. Фигура расположилась прямо на полу, закутав голову в бараний полушубок.

Во сне фигура, очевидно, попала на сквозняк и гулко чихнула под своим полушубком, после чего последний был немедленно сброшен, и я узнал в спящем бородатого Петровича, хозяина того самого тюка, с которым я успешно «соперничал» в Нюрбе.

— А что, Васька Репин не приходил еще? — сонно спросил Петрович.

— Да нет, все еще вышел, — ответил я.

За завтраком мы разговорились. Петрович рассказывал о себе: ему семьдесят четыре года, он работает горняком на «Трубке Мира», добывает из вечной мерзлоты алмазы. Здоровье хорошее, пока не жалуется, только вот в последнее время что-то тяжело стало каждый день по восемь часов махать в шурфе полуторапудовой кувалдой.

Петрович, как и Размолодин, происходил из потомственных сибирских золотоискателей.

— Ваньку Размолодина, который тебя посадил, а тюк мой спихнул, годков пятьдесят уж знаю, — медленно говорил старик, прихлебывая чай из консервной банки. — Еще с его отцом золотишко в Бодайбо мыли. Хороший был человек, только очень горячий, бунтарный. В двенадцатом году на Ленском расстреле голову свою положил. Ванька-то весь в него, такой же справедливый. Вишь ты, живого человека, к примеру тебя, посадил, а мешочек мой скинул.