Читаем без скачивания Момент - Дуглас Кеннеди

— Следи за своим языком, — не унимался Мехмет.

— Похоже, сегодня бразды правления у моего друга.

— Я должен идти, — сказал Мехмет.

— Ты хочешь сказать, что не останешься на ланч? — спросила Петра. — А у меня варится соус для спагетти.

— В самом деле? — удивился я.

— Я просто подумала, что, когда Аластер вернется домой, было бы здорово нам всем вместе пообедать.

— С каждой минутой ты мне нравишься все больше, — воскликнул Аластер.

— Тогда я пойду займусь спагетти, — засуетилась Петра. — И, Аластер, я там купила тебе хлеба, сыра, кофе, молоко.

— Женись на этой женщине, — шепнул мне Аластер.

— Наверное, я так и сделаю, — сказал я, не сводя глаз с Петры.

— Я лучше пойду наверх. Надеюсь, ты останешься на ланч, Мехмет.

— Это невозможно.

— Тогда до скорой встречи, — сказала она. Сжав мою руку, она шепнула мне: — Смотри, поймаю тебя на слове. — И скользнула к лестнице.

— Ну не везунчик ли ты, сукин сын? — проворчал Аластер. — Она действительно прелесть.

— Согласен.

— Надеюсь, ты не просил ее готовить ланч для меня.

— Это целиком и полностью ее инициатива.

— Тогда ты вдвойне везунчик.

— А некоторые просто очень хорошие люди, — сказал я, выразительно глядя на Мехмета.

— Я знаю, — вздохнул Аластер. — И еще есть болваны, которые живут не с тем, с кем нужно.

В ответ на это Мехмет покачал головой, потом пробормотал: «Я должен идти» — и направился к двери. Аластер поспешил за ним. Я воспользовался этим как намеком на то, что мне лучше подняться к себе. Проходя мимо двери, я услышал то, чего никогда прежде не слышал: Мехмет злился, выговаривая что-то Аластеру на своем грубом немецком, а Аластер пытался его успокоить.

Толкнув свою дверь наверху, я увидел Петру, которая стояла у плиты перед огромной кастрюлей со спагетти, а рядом дымился ароматный соус. Она подбежала и обняла меня:

— Кажется, Аластер что-то не то сказал.

— Да уж, выступил.

— Мы ведь никогда не будем обижать друг друга, правда?

— Конечно будем. Но потом будем вымаливать прощение и предаваться бешеной страсти и…

Она закрыла мне рот поцелуем, и мы попятились к стенке. Петра обхватила меня одной ногой, просунула руку мне в джинсы и прошептала:

— Если бы не спагетти, я бы взяла тебя прямо сейчас.

— К черту спагетти.

— Но Аластер может зайти в любую минуту.

— К черту Аластера.

Когда мы неуклюже двинулись к спальне, в дверь осторожно постучали.

— Scheisse, — ругнулась Петра, одернула рубашку и бросилась к кастрюле со спагетти, которая уже норовила взорваться, в то время как я, застегивая на ходу джинсы, потащился к двери.

На пороге стоял Аластер. Глаза у него были красные.

— Ты в порядке? — спросил я.

— Нет, — сказал он, заходя в комнату. — Только я мог разрушить все через пять минут после возвращения домой.

— Что случилось? — спросила Петра.

— Я довел Мехмета до ручки, он рассвирепел и сказал, что ноги его здесь больше не будет.

— Возможно, это просто чрезмерно бурная реакция, — предположил я.

— Нет, уже давно к этому шло.

— Дай ему успокоиться. Завтра же он вернется.

— Если бы. Я потерял его.

— Думаю, тебе надо выпить, — сказал я.

Аластер вытер слезы. Никогда еще я не видел его таким — таким распахнутым, таким уязвимым, таким печальным.

— Боюсь, не поможет.

Я откупорил бутылку дешевого итальянского белого вина, которое мы обычно пили с Петрой. Аластер быстро осушил два бокала и выкурил подряд две сигареты. И тут в нем как будто что-то щелкнуло — все горести были забыты, и за ланчем он развлекал нас историями из жизни богемы, засыпал Петру вопросами о ее друзьях-художниках из Пренцлауэр-Берга, поразив ее своей осведомленностью в восточногерманском искусстве. За разговорами он в одиночку осушил бутылку вина и в какой-то момент вдруг спохватился:

— О черт, я же забыл про метадон.

Он рванул из-за стола, и было заметно, что он изрядно подшофе.

— В моей жизни такое впервые, — сказала Петра.

— Да, он большой оригинал.

— Я имела в виду то, что мне еще не приходилось обедать с кем-либо, кто бросается из-за стола за метадоном.

— По крайней мере, он больше не колется.

— Знаешь, а мне он нравится. Он сумасшедший, обаятельный, и совершенно очевидно, что отчаянно ищет любви — и не находит ее.

— Полностью с тобой согласен. Но удивительно, как ты успела все это разглядеть за первым же ланчем.

— Я была замужем за человеком, очень похожим на Аластера. Правда, он не был геем. Нам с ним было довольно сложно. Вся его жизнь была затянувшимся перформансом, игрой на публику. Где бы он ни появился, он сразу притягивал к себе внимание своей эксцентричностью и чудаковатостью. Мог говорить самые невероятные вещи, зачастую высказывая людям в лицо все, что он о них думает, не заботясь о последствиях. Правда, ты рассказывал, что Аластер на редкость дисциплинированный, даже кололся аккуратно и по системе. Что же до Юргена… это был человек-фейерверк. Большой интеллектуал, с богатым воображением, фантастически остроумный, и поначалу это, конечно, цепляло. Но потом, когда мы стали жить вместе, когда слетела вся эта показуха, оказалось, что с ним невозможно находиться рядом. Тем более что он был насколько талантлив, настолько и недисциплинирован, да еще и решил бросить вызов властям предержащим. Если и было одно главное правило жизни в ГДР, так оно заключалось в том, чтобы найти какой-то способ сосуществования с системой, научиться говорить вслух то, что принято, и в то же время создать свой тайный мир, оберегая его от подлых служителей власти. Мне казалось, что мы создали такой мир в Пренцлаэур-Берге. Наш осей Гринвич-Виллидж. Но, в отличие от нью-йоркских художников шестидесятых, которым приходилось бороться за выживание, у нас, граждан ГДР, было большое преимущество — мы получали бесплатные квартиры, могли несерьезно относиться к своей работе, к тому же государство оплачивало наше богемное существование… до тех пор, пока мы не ставили под сомнение raison d’être[81] режима. Но в этом и была проблема с Юргеном. Его не удовлетворяла относительно легкая жизнь. Ему была необходима провокация. Не могу сказать, что он был так уж против режима, но, когда запретили одну из его пьес, сочтя ее чересчур экстремальной в своей озлобленности, он просто слетел с катушек. Я не раз говорила ему: «Напиши что-нибудь умное, но чтобы это приняли к постановке. Ведь все, что ты хочешь сказать, можно выразить более тонко и интеллигентно, не навлекая на себя еще большие неприятности». Он никогда меня не слушал. Я даже просила тех немногих из оставшихся у него друзей, чтобы они повлияли на него, урезонили. Но в Юргене была какая-то маниакальная упертость. Один наш знакомый джазовый пианист — лет десять он был Юргену как старший брат — сказал мне однажды, что мой муж превратился в камикадзе и готов уничтожить и себя, и тех, кто рядом.

Когда Петра сделала паузу и потянулась за сигаретами, я успел спросить:

— И он все-таки это сделал?

— Да. Он увлек за собой и меня, хотя я не проявляла никакого интереса к безумным политическим играм, в которые он ввязался ближе к концу. Это не имело значения.

«Вина по ассоциации» — в ГДР это серьезное преступление, особенно если «ассоциацией» выступает тот, с кем ты делишь постель.

— Его арестовали?

— Как ты думаешь?

— И тебя тоже?

— Это другая история, — сказала она. — Обними меня.

Я подошел к ней, поднял ее со стула и перенес на диван.

Мы очень долго лежали рядом, просто обнявшись, молча. Петра заговорила первой:

— Я ненавижу разговоры о прошлом.

— Но прошлое формирует нас настоящих и будущих. И в любом случае, я хочу знать о тебе все.

— А я хочу забыть все, что произошло в последний год моей жизни там. Стереть из памяти.

— Это было так ужасно?

Она лишь пожала плечами, потом сказала:

— Ты наверняка знаешь книгу Роберта Грейвза «Прости-прощай всему тому». Я постоянно призываю себя следовать этому совету из названия. Захлопнуть дверь за этим эпизодом моей жизни и никогда не оглядываться назад. Вот почему ты мне так дорог. Впервые за долгие годы я действительно вижу будущее, и оно не трагическое.

Интересно, что после этого разговора к теме мужа и прошлой жизни мы больше не возвращались. И не потому, что отстранились от всего, что было до нашей встречи, или просто не хотели вспоминать трудности, которые нам обоим пришлось пережить. Скорее Петра вырвалась из состояния уныния, которое охватывало ее всякий раз, когда она упоминала о бывшем муже или о жизни «там». Прошлое уже не тяготило ее, потому что она была счастлива в настоящем. И потому что наша с ней жизнь была легкой, динамичной, неподражаемой.