Читаем без скачивания По агентурным данным - Фридрих Незнанский

Гондольер испуганно оглянулся, круто развернул лодку и изо всех вил рванул обратно, на остров Лидо.

Самолет взлетел, ровный шум моторов был едва слышен. Алекс сидел слева, возле иллюминатора, глядя на исчезающую из глаз Венецию. Позади них весело пикировались режиссер и актриса, сыгравшая главную женскую роль в их фильме-победителе. Макс натянул на глаза синюю повязку, делая вид, что спит.

Разумеется, он не спал.

Уж в который раз он прокручивал в голове каждую фразу, каждое слово их вчерашнего разговора с Олегом. Он винил себя в том, что их разговор слишком быстро пошел не в ту сторону. А в какую сторону он мог пойти? — тут же возражал он себе. Расспрашивать Олега о его так называемом творчестве? О женщинах? Женах, любовницах? Это же бред.

Может, он был с Олегом слишком резок?

Ну да, конечно. Даже определенно слишком. Но у них было так мало времени, они будто встретились в окопе, так считал сам Максим, и ему было важно понять, что стало с человеком, которого он искренне любил, ценил, уважал. В ком видел талант — то качество, которому можно поклоняться.

Талант, разумеется, остался. А что до остального. Больнее всего было за Марину, за ее растерянность, за слезы на ее глазах, когда она рассказывала о своей пятнадцатилетней давности встрече со Сташевичем и о том,

как он обещал ей заняться наследием Егора, а также одновременно пытался приударить за ней.

И о том, что последовало после. О том, как безобразно грубо обрывали телефонные разговоры с нею девицы из его свиты, как одна из них однажды сказала ей: «Оставьте в покое женатого мужчину. Ему и так хватает домогательств», — и она слышала смех Сташевича, который, очевидно, был рядом.

Главное, записки — бесконечно дорогие записки Егора исчезли! Он утешал ее, как мог. Она попыталась восстановить их по памяти, но очень боялась, что помнит текст не буквально, боялась, что употребляла порой не то слово. Она ведь не владела лагерным сленгом, а ей казалось бесценным каждый штрих его дневника. Максим обещал прояснить ситуацию. Он искренне считал, что произошло какое-то чудовищное недоразумение, кто-то мешает Олегу встретиться и объясниться с Мариной. В общем, обычное русское: царь хорош, да бояре плохи.

Он и на фестиваль-то поехал только потому, что знал, что там будет Сташевич. И главным для него и было выяснить судьбу записок Егора. Оказывается, Олег их просто потерял.

Трудно даже представить, как он скажет об этом Марине — все же ей уже под шестьдесят.

Правда, она до сих пор красавица, мысленно улыбнулся Максим. И какое счастье, у нее есть Егор-младший, заботливый, нежный сын. К тому же очень успешный ученый-физик.

Но записки, записки. Эх, Олег, Олег. не так он представлял себе их встречу.

Очень больно было за себя. Так больно, что он едва не скатился снова в приступ, которого не было уже тринадцать лет, с тех пор, как он забрал к себе Алексея.

Значит, Олег считает его предателем? И смог предположить, что Максим Орлов в сорок пятом году перешел бы границу, уехал на Запад, будучи в сознании, в уме и памяти?

Он крикнул это в запале, защищаясь, уговаривал себя Максим. Но все-таки выкрикнул, значит, такая мысль смогла прийти ему в голову.

Как это страшно, заново терять друзей. Если бы Олег остался прежним, он, Максим, смог бы рассказать ему всю свою непростую историю, рассказать о Кейт, вспомнить с ним Веру, поделиться горем утраты, когда он похоронил ее, едва обретя снова.

Глаза его увлажнились. Пришлось поднять голову, чтобы слезы не пролились и не напугали чуткого Алешу, который уже тихонько теребил его руку.

— Не волнуйся, малыш, все в порядке, — пробормотал Макс, отвечая на пожатие. — Я подремлю, о'кей?

— Конечно, Макс.

Максим глубоко вздохнул. Этот мальчик его утешение, его несостоявшееся отцовство, его так поздно реализованная потребность заботиться и быть ответственным за другого человека. Если бы Вера осталась жива, он смог бы подарить все это и ей.

И Максим снова вспомнил два месяца, проведенные вместе с Верой.

Он отыскал ее в небольшом городке к западу от Мюнхена, где она жила после того, как рассталась с Куртом. Она уже почти не ходила от слабости. За нею и мальчиком ухаживали прихожане местной лютеранской церкви, где Вера играла на органе до тех пор, пока не слегла.

Он снял домик километрах в пятидесяти от города, на берегу тихого озера. Каждое утро он выкатывал на берег коляску, в которой сидела укутанная в одеяла Вера. Они любовались восходом солнца. Утренний туман еще лежал на водной глади, делая линию горизонта размытой, как на полотнах импрессионистов, а над этой белой ватой вставало солнце, окрашивая облака в разные оттенки розового. Вера была уже очень слаба, почти не ела, пила отвары из трав, которые собрал для нее какой-то местный знахарь. Эти отвары и сигареты с опиумом — они снимали боль. Рядом, в другой коляске, спал Алекс, Алексей, Алеша — удивительно спокойный белоголовый ребенок, очень похожий на него, Максима.

Вера очень похудела, стала маленькой, похожей на девочку-подростка с бледным, отдающим в желтизну личиком. Каштановые волосы поседели и поредели, и она сначала очень стеснялась себя. Но потом успокоилась, поняла, что он не видит ни морщин, ни седины, зато не может отвести взгляда от ее глаз. Медового цвета глаза стали еще больше, и были наполнены такой тихой радостью, такой благодарностью, такой мудростью обреченного человека, что озаряли все ее исхудавшее личико особенной, иконописной красотой.

Долгими июльскими днями она рассказывала ему о нем самом, о их знакомстве во Львове, о вечере в клубе, когда они играли друг для друга на стареньком фортепьяно. Так вот откуда соната Бетховена! — вспоминал он. О том, как она освободила его из тюрьмы, как они, забыв обо всем, любили друг друга на маленькой, отороченной орешником поляне, прямо возле дороги, ведущей в Дуб-ровицы.

Она рассказала ему обо всем, что произошло в Дуб-ровицах, чему была свидетельницей она сама. А он, благодаря ее рассказам, вспоминал то, чего она не могла знать.

В общем, она вернула ему память. Когда она уставала, он рассказывал ей о себе.

О своем детстве в Берлине, когда его звали Мартин Фегель. О родителях, романтиках-коммунистах, об их аресте, о том, как друзья погибших родителей переправили его — мальчика-подростка в Советский Союз, об учебе в интернате для детей погибших коминтерновцев, о разведшколе, о годах войны, о их боевой троице «чистильщиков» — Хижняк, Сташевич, Орлов.

Тогда, в короткие дни их знакомства, он не мог, не имел права посвящать ее в обстоятельства своей жизни.

Он рассказывал для нее, но и для себя, заново вспоминая, узнавая свою необычную биографию. Провал в памяти начинался с того момента в Дубровицах, когда он заслонил ее от расправы. И тогда снова говорила Вера.

Кое-что он знал из ее писем, что-то она добавляла. Рассказывала, как долго тащили они его, умирающего, по горам, и она каждую секунду боялась, что Курту это надоест, он достанет оружие, и тогда уже ей придется заслонить его, Максима, своим телом.

Потом, уже в Румынии Курт договорился с представителями Красного Креста, чтобы его, Максима, забрали в госпиталь. Как плакала она, отдавая его в руки молоденькой девушки по имени Кейт.

— Впрочем, я должна быть ей безмерно благодарна, она ведь спасла тебя! — тихо добавляла Вера.

— Получается, я и Курту обязан своим спасением, — задумчиво говорил Максим.

— Да, тогда он повел себя благородно, это так.

— Благородно ли? Из твоих писем я понял, что он просто спасовал перед тобой. И не хотел тебя терять.

— И это правда… Во всяком случае, последующие почти двадцать лет он сожалел об этом. Когда избивал меня, кричал, что на всем свете не сыщешь другого такого идиота, который стал бы спасать любовника своей женщины. Наверное, так оно и есть. И он ненавидел Марту.

Она начинала тихо плакать, и он зарекся выяснять подробности ее жизни с Куртом. Так же как и обстоятельства смерти своей дочери.

Он переводил разговор на ее довоенное прошлое. Он ведь тоже ничего не знал о ней.

И она рассказывала о своей семье, о дворянских своих корнях, о родителях, эмигрировавших из Советской России, настолько посвятивших себя борьбе с большевиками, что почти не замечали свою дочь. О непонятной их скоропостижной смерти в тридцать седьмом, о вербовке в Австрийских Альпах. Тогда в ее рассказах уже появлялся Курт, и она снова начинала плакать, а он пытался отвлечь ее:

— Как странно получилось: ты из семьи русских антикоммунистов, я — из семьи немецких коммунистов. Просто Монтекки и Капулетти! Да мы с тобой Ромео и Джульетта!

— Сорокасемилетняя Джульетта, которая старше Ромео на шесть лет, — бормотала она.