Читаем без скачивания Северное сияние - Мария Марич

— Чудной вы: то пожертвовать жизнью собираетесь, а то самолюбие ставите выше… Право, зря раздражаетесь, Петр Андреевич.

— Я не Андреевич, а Григорьевич! — бешено крикнул Каховский. — А жертвовать собой — не значит жертвовать честью. Памятуйте это, ваши сиятельства!

Резко повернулся и выбежал в прихожую. Там, оборвав вешалку на воротнике шинели, схватил ее и ринулся вон…

В то время как курьеры везли в Варшаву Константину письма из Таганрога и Петербурга, в то время как на монетном дворе чеканились рубли с изображением профиля этого нового царя и все витрины петербургских магазинов выставили наскоро отпечатанные портреты Константина, «похожего на папеньку, но в издании чудачествами дополненном», как выражались столичные остряки, — сам Константин неистовствовал от злобы и досады, запершись в кабинете своего варшавского дворца.

«Насильно с престолом лезете, — грозил он кулаком невидимым верноподданным, — а потом, как отца, задушите. Ведь я-то Николая знаю! Он ни перед чем не остановится. Еще неизвестно, не его ли рук дело, что Александр так внезапно к праотцам отбыл. Уж больно невтерпеж Никсу на трон усесться… И письмо, какое любезное прислал! Все для того, чтобы потом всякие подозрения отклонить. Посмотрим, посмотрим», — часто перемигивая коротенькими светлыми ресницами, теребил он оставшиеся вокруг лысины волосы. И вновь хватал письмо Николая, в котором тот умолял: «Arrivez аи nom de Dieu». note 31.

«Сейчас, сию минуту поскачу к вам удавливаться! — кривлялся Константин. — И матушка кличет. Будто моих писем об отречении престола ни Дибич, ни Волконский, ни сам братец Никс не получали. Ведь я же велел Михаилу категорически передать, что никакая сила не может поколебать моей решимости. Дядьку Опочинина присылали. Думали растрогать воспоминаниями юности».

В дверь осторожно постучали.

Константин замер.

Стук повторился.

— Кто? — испуганно крикнул Константин.

— Флигель-адъютант его высочества Лазарев с эстафетой из Санкт-Петербурга.

Константин на цыпочках приблизился к двери и приложил ухо. Несколько голосов шушукались, но о чем — разобрать нельзя было.

Так же бесшумно отошел и приказал:

— Просунь, что привез, под дверь внизу.

Зашелестела бумага, и невидимая рука продвинула конверт, Константин схватил его обезьяньим движением.

«Его императорскому величеству государю Константину Павловичу от председателя Государственного совета князя Лопухина», — увидел он на конверте.

«Так, так…» — и, не читая, разорвал в куски.

Как дразнящий язык, высунулся из-под двери другой длинный конверт.

И снова:

«Императору Константину от великого князя Николая».

Этот вскрыл. Снова уверения в верноподданстве и братских чувствах и во имя всего этого настойчивые уговоры прибыть в столицу, «ибо упорство твое оставаться в Варшаве будет причиной несчастий, которых последствий я не отвечаю, но в которых, по всей вероятности, сам первый паду жертвой…»

— Трусит братец! Ах, как явно трусит! — бросая письмо на стол, презрительно проговорил Константин.

Но, вспомнив, что и сам сидит запершись, вспыхнул весь и ринулся к двери. Ключ щелкнул.

— Ну-с, пожалуйте, ваше превосходительство, — широко распахнул дверь Константин перед Лазаревым.

Тот вздрогнул и, шагая по-военному, переступил порог.

— Честь имею явиться, ваше императорское величество!

— Как, как, как?! — скороговоркой переспросил Константин.

Лазарев выпятил грудь и вздернул плечи:

— Ваше императорское вел…

Но Константин, быстро сложив два кукиша, поднес их к самым губам генерала.

— А это видал?! Я тебе покажу «величество»! — он затопал ногами и забрызгал слюной парадный генеральский мундир. — Я вам всем покажу такое «величество»… Узнаете вы у меня, как моей воли ослушиваться!

Лазарев дергал головой, как взнузданный конь, и выпученными глазами водил за бегающим по комнате Константином.

— Я тебя под арест засажу! И всех, всех под арест! Ступай в комендантскую! Скажи, чтоб немедля под арест, дабы одумался в одиночестве. Все вы прохвосты! Все кобели…

Генерал щелкал шпорами.

— Прочь! Чтоб глаза мои не видели…

Генерал спиной пятился от наступающего на него Константина.

Константин хотел снова запереться на ключ, но послышались легкие шаги, шуршанье шелка, и мягкий женский голос попросил по-польски:

— Позволь войти. Нельзя же так.

— Входи, не заперто.

Вошла жена Константина, княгиня Лович, статная, полногрудая, с круглым выхоленным лицом, которое немного портил слишком высокий лоб. Но княгиня знала этот недостаток и закрывала лоб целой гирляндой подстриженных густых завитков. К тому же золотисто-карие глаза ее казались еще ярче из-под этих доходящих почти до бровей кудряшек,

— Ты все еще сердишься, коханый мой? — спросила она.

— Надоели, покою не дают. С «величеством» лезут…

— Послушай, может быть… Ведь я знаю, что русские цари должны непременно жениться на принцессах. И то, что я… Одним словом, ты сам понимаешь, о чем я хочу сказать.

Константин остановился перед ней, растопырив ноги и наклонив голову. Круглые навыкате глаза его зашныряли по ее осанистой, красивой фигуре. Кустики его бровей казались совсем белыми на покрасневшем лбу.

«Опять не верит», — подумала Лович.

— Да, я вас хорошо понимаю, княгиня, — заговорил Константин по привычке перемигивая короткими выцветшими ресницами. — Вы сначала надеялись, что я сяду на трон и посажу вас рядом русской государыней. Затем вы убедились из дальнейших событий, что сему не бывать. Теперь вы положили освободить себя от уз с полковником Константином Романовым, ибо сей несчастный не то что царем быть не может, а даже и супружеские обязанности по причине своего тщедушия не всегда исполнять в силах…

Лович поджала румяные губы и возмущенно повела полными плечами.

— Ну что, угадал?

Она молча повернулась к выходу.

— Постой!

Константин хотел схватить ее за плечо, но рука скользнула по шелковому платью и зацепила длинное жемчужное ожерелье, на котором висел лорнет. Ожерелье порвалось, и жемчужные бусинки рассыпались по паркету.

Лович повернула голову через плечо и смерила Константина презрительным взглядом с головы до узких, с кисточками ботфорт.

В прошлом Лович знала много мужчин, а натуру своего нынешнего супруга изучила в совершенстве. Она знала, что когда он разбушуется, робость и подобострастие бывали только маслом, подливаемым в огонь его самодурства. В этих случаях нужен ушат холодной воды. И таким ушатом облила:

— Ты цо зробил? Пся крев…

Константин заползал по ковру и паркету, собирая бусинки и каждый раз, когда клал их в теплую, надушенную ладонь Лович, терся щекой о шелестящий шелк, покрывающий ее колени.

— Ну-ну, кисанька, не сердись, — лебезил он, — прости своего котика, погладь по шерстке, а то все против… против…

— Давай вместе напишем Николаю, — примирительно предложила Лович.

Она была не злопамятна. А жизнь любила всякую: и прежнюю, когда была маленькой актрисой с большим числом поклонников, и нынешнюю — жены наследника российского престола. Она не прочь была надеть на свои по-мальчишески подстриженные кудри корону русской императрицы, во-первых, потому, что очень любила крупные бриллианты, а во-вторых, такие головные уборы можно видеть не на многих женщинах.

Но если этого почему-то нельзя, то и не надо. В Варшаве можно жить даже веселей, чем в холодном и чопорном Петербурге да еще будучи императрицей, у которой вся жизнь на виду.

— Ну, хочешь, напишем?

— Хорошо, хорошо, — обрадовался Константин. — Только условие: официальное письмо с тобой. А частное уж я сам. Хочу душу отвести.

Через час Лазарев был снова позван в кабинет Константина.

— Вот, дорогой генерал, — нарочито вежливо заговорил Константин, — письма: князю Лопухину — одно, брату Николаю — другое.

Протянул, но сейчас же отдернул.

— Впрочем, это частное вслед за вами свезет мой курьер. Это — августейшей родительнице. А третье, — Константин помахал перед самым носом генерала большим конвертом, — его величеству государю императору. Понял?

— Так точно, ваше императорское…

— Ну?

— Высочество! — выпалил Лазарев.

— То-то же, да чтоб больше меня не беспокоили, а то я вас всех пошлю… — и выругался так крепко, что стоявший по ту сторону дверей часовой невольно крякнул.

Через неделю Николай Павлович слушал проект нового манифеста к народу по поводу своего восшествия на престол.

Карамзин и Сперанский каждый представили свой текст, но Николаю не нравился ни тот, ни другой.

— Уж очень много у вас о любви да о сердцах невинных, Николай Михайлович.

Царь обиделся на Карамзина за то, что в тексте манифеста он написал: «Да благоденствует Россия истинным просвещением умов и непорочностью нравов, плодами трудолюбия и деятельности полезной, мирною свободою жизни гражданской и спокойствием сердец невинных». И далее: «Да исполнится все, чего желал тот, коего священная память должна питать в нас ревность и надежду стяжать благословение божие и любовь народа…»