Читаем без скачивания Входите узкими вратами - Григорий Бакланов

Вошли. Мы с Карповым однокашники, когда-то на одном курсе учились в институте.

Но люди растут, должность прибавляет веса. Прошелся он хозяйски по кабинету:

— Ну что? Из этого помещения мы вас, конечно, выгоним!..

Хорошее начало разговора. Но пока не выгнали, зовем к столу.

— Как же, интересно, ты выгонишь нас? — спрашиваю его. — Ты нам это помещение давал?

По старой традиции новому руководству принято у нас что-то давать для почина, как бы начиная новый отсчет времени. Выехала отсюда «Строительная газета», и это помещение отдали нам.

Но Карпов, вижу, не шутит, придя гостем, сел хозяином. На лацкане пиджака — красный эмалевый значок депутата Верховного Совета СССР, и он уже не кандидат, а полный член ЦК, так что это его «мы» солидно звучит. Еще недавно, на VIII съезде писателей, когда к власти рвались самые ярые, решили посадить кого-нибудь ничем не выдающегося, как вот кладут шляпу на стул, мол, занято место. И хотя голос мой не был главным, я как раз Карпова предложил. Ах, не читаем мы классику, Гоголя забыли.

Пройдет время, и отставленный от должности, встретив меня в поликлинике, Карпов скажет голосом болезненным и слабым: «Гриша, не держи на меня сердце. Время было такое…» Я не держу, мне тогда порой жаль его становилось. Но он это время и создавал.

Когда появилось мракобесное письмо Нины Андреевой, то самое, собрались в Союзе кинематографистов руководители нескольких творческих Союзов, чтобы ответить на это письмо. Карпов отдыхал в правительственной Барвихе. Я позвонил ему. «Да нет, обожди… Так это не делается. Должна быть дана команда сверху». Я еще стал объяснять, что тут команды ждать нечего, это дело совести каждого. «Ну, дай подумать…» А думал он там, как потом выяснилось, не один, Лигачев там отдыхал в это время. И снова звоню ему, звонят из Союза кинематографистов. «Дайте подумать…» Словом, время тянул. Выступили все Союзы, только Союз писателей отмолчался. Тогда мы, несколько человек, от себя написали в главную газету тех времен, в «Правду». Но вернулся из командировки Верченко, сразу все понял, и было организовано отдельное письмо Союза писателей, лучше бы оно не появлялось: рядом с именами достойных людей стояли фамилии тех, кому руки не подают. Но обзванивали поодиночке.

К слову сказать, Верченко — единственный в этой должности, кто не стал членом Союза писателей. Даже его заместитель был уже «принят в писатели», а он как бы полагавшейся взятки не взял, нарушил обычай.

И вдруг как-то утром звонят мне от Лигачева: Егор Кузьмич (вернее — Юрий Кузьмич, так почему-то надо было называть его при личном общении) желает встретиться. У меня такого желания никогда не возникало, но раз хочет, почему не встретиться, любопытно все же. И быстро я свое любопытство удовлетворил, увидев в приемной его секретарей. Незабываемые лица. На них было написано все: и уровень их, и уровень их хозяина. И то, что могло бы ждать нас всех. Вошел я в кабинет, и Лигачев, пожимая приветственно руку, сказал мне вот что: «Поздравляю вас со сто восемнадцатой годовщиной со дня рождения Владимира Ильича Ленина». Я принял поздравление: действительно, в этот исторический день была как раз сто восемнадцатая годовщина…

За свой Барвихинский подвиг, за то их совместное с Лигачевым осадное сидение Карпов был из кандидатов переведен в полные члены ЦК: Лигачев отблагодарил.

Имея такую опору за спиной, он и заявлял уверенно: мы вас выгоним. И надо было напугаться, но всегда мне в такие моменты думается: ничего, Бог не выдаст, свинья не съест.

В последние дни августа, буквально за три дня до конца подписной кампании, Министерство печати и массовой информации России, само только что созданное, зарегистрировало нас, журнал был спасен. И мы уже было вздохнули легко, но тут новая беда: издательство отказалось от аренды помещения: вы, мол, независимы, сами арендуйте, добивайтесь разрешения у исполкома.

Принесла эту весть завхоз. Дама крупная весьма, она шла по коридору тяжкой поступью и возвещала: «Погибли-и!..» И тут впервые за долгое время стало мне смешно. Покойный ныне писатель Борис Бедный, не по своей воле отбывавший годы в республике Коми, рассказывал мне, будто у народа коми есть выражение: «пукси да вакси» — садись и смейся. Вот когда уж совсем худо станет, когда некуда податься, садись и смейся. Но мы не думали в тот момент, что нас еще суд ждет.

Пятеро в лавке — Колов с Карповым, Суровцев со Скворцовым, да еще Н. Горбачев — от имени семидесяти с лишним секретарей Союза, которых об этом не спрашивали и не извещали, подали иск: соответствующие слова в соответствующей последовательности были напечатаны на бланке, иск приняли и дело завертелось. И хотя виднейшие писатели, гордость нашей литературы, заявили письменно, что они не давали права от их имени судиться с журналом, это уже во внимание не было принято: они — просто писатели, те — должностные лица, они пишут на простой бумаге, те — на бланке. Кто главней?

В очередной раз встретились мы с Карповым в Доме литераторов: бургомистр Берлина давал прием.

— Гриша, — говорит мне мой друг-приятель, — передай мне вон тот бутербродик с икоркой.

— А ты сам возьми.

— Ну, будем цивилизованными людьми. И лицо у него вроде бы такое симпатичное. И — фронтовик. Что-то оттаяло у меня в душе:

— Володя, — говорю, — забери иск из суда, не позорься, еще не поздно. Все было: и сажали, и со света сживали, и журналы закрывали, но чтобы Союз писателей судился с литературно-художественным журналом, этого еще не было. Ну для писателей же — позор. С этим и войдешь в литературу. Забери иск.

А у него на лице вдруг улыбочка появилась, жестокая и ласковая к жертве:

— Не заберу.

Я отошел, выпил рюмку водки, тут Колов возник:

— Григорий Яковлевич, а суд вы проиграете. Смотрите, статья седьмая, одиннадцатая и тринадцатая говорят, что… И наливает по рюмке, а хитрость из глаз так и прыщет, он и скрыть не пытается. Ему, конечно, полагалось по должности иметь какой-то кагэбэшный чин, но он так усиленно давал понять, что сотрудничает, что сомнительно становилось: хочет — да, но, может, его туда и на порог не пускают?

Рюмку я выпил, не чокаясь с ним:

— Вы от меня аргументы наши хотите услышать? Услышите в суде.

— А мы туда не пойдем. И вам идти не надо. Пусть наши адвокаты решают дело между собой.

— Нет, так не получится. Я пойду. И вы пойдете. Это будет известный процесс.

И вот прилетает Карпов из Египта. Нил, пирамиды, в детстве не снилось все это повидать. Само собой, что лететь туда не было никакой надобности, но валюта в кассе Союза еще не исчерпалась, своя рука — владыка, чего не полететь первым классом, со всеми удобствами. Вернулся. Депутатский зал, жена встречает, шофер за ним, бывшим чемпионом Узбекистана по боксу, несет чемоданы к машине. А как приятно, вернувшись домой, разобрать подарки, принять душ, выспаться после дороги в своей постели. И завтра — в Кремль, на пленум ЦК. Но на завтра ждала его повестка в суд. И вот в суде впервые мне стало жаль его. Не в тот момент, разумеется, тогда мы были противные стороны, так это называется. Но — по воспоминанию. В тесном зале стоял он с шапкой в руке, отвечал на вопросы, путался в ответах, а в это время высшие его товарищи заседали в Кремле… Посмел бы прежде обычный судья тревожить повесткой, в такой день такое лицо вызывать?

При одной мысли этой дерзновенной у судьи уже бы телефон раскалился на столе.

Но по-настоящему мне было жаль Карпова после писательского пленума, на который я не пошел, зная, во что хотят его превратить. Уж, кажется, все он сделал: при закрытых дверях вдвоем втроем учредили они газету «День», в обход закона, нигде ее не регистрируя, выпустили первый номер, раздали на руки делегатам, и после этого шпана литературная криками сгоняла его с трибуны, он сделал дело, уже не нужен им. И не ожидавший такой неблагодарности он ушел со слезами на глазах и подал в отставку.

Помню, после войны, был я еще студентом, послали меня в командировку на Кубань с корреспондентским удостоверением. И как раз в тот день приезжает в колхоз высокая комиссия из крайкома партии. Ходят по полям, дают председателю ценные указания, даже мне, городскому человеку понятно: ну, ерунду же несут. А он — вдумчиво: «От это вы правильно указали…» Угостили их хорошо, посадили ублаготворенных в машину, пыль схватилась за ними следом по степной дороге, тут я спрашиваю председателя: «Что ж вы теперь будете делать?» — «Как что? Пахать и сеять». Вот и мы хотели немного: пахать и сеять. И чтоб каждый, кому вздумается, не давал нам ценные указания. Но для этого, оказалось, надо было через суд пройти.

Декабрь, мороз небольшой, но ветрено, сухая поземка. Через обледенелые трамвайные пути спешим бывало в перерыве в забегаловку дощатую, куда сходится вокзальный люд, дрожащий с перепоя, выстаиваем там очередь. Голодные мы, в суде как-то быстро все в тебе перегорает. Зато здесь освободим местечко, сдвинем к краю неубранную грязную посуду, стоим тесно, толкают нас, дым табачный глаза ест, но дружно, весело, это дорого стоит. Беда сплачивает, если общая: и страну сплачивает, и самый малый коллектив. В беде познается, кто-кто. Крепости не извне, изнутри берут.