Читаем без скачивания Троица - Конн Иггульден

По взмаху руки слуги подвели Одли коня – ретивого гнедого мерина, – а также приступку для усаживания в седло. Забираясь на свое Возмездие, Дерри лишний раз благодарственно подумал о разнице в возрасте между лошадью и седоком.

– Этот участок, мастер Брюер, я выбирал с особым тщанием, – поделился Одли. – Блор-Хит лежит как раз на пути Солсбери в Ладлоу. Видите вон там, в полумиле впереди, холм с полосой дубняка и утесника? В тени той большой изгороди мы и будем дожидаться неприятеля, а когда выйдем, то окружим Солсбери и перепустим все его три тысячи на мясную начинку.

– Как вы сами изволили выразиться, милорд: отдает поспешностью, – заметил Дерри.

Барон Одли возвел глаза к бледному осеннему небу:

– И тем не менее. Этого дня я ждал уже давно. Изменники запятнали честь короля, вынудив его отступить в Кенилуорт, когда вся Англия принадлежит ему. Я считаю за благо быть его орудием, мастер Брюер. Волею Господа, мы остановим врага здесь.

Он дал коню шпоры и гордо поехал вдоль шагающего строя.

Стоя на зубчатой стене замка Ладлоу, Йорк с надеждой всматривался: не близится ли с севера армия Солсбери, столь нужная сейчас. С запада доносился глухой шум реки Тим, плавно огибающей замок. К югу ее светло-стальную дугу перехватывал Ладфордский мост, рядом с которым мирно дремала деревня. Йорк развернулся на месте, глубоко вдыхая влажноватый воздух в попытке обрести спокойствие. С того самого дня, как пришли письма от Солсбери, в замке царил переполох. Пальцы непроизвольно сжали закраину каменного зубца: душу в который раз будто медленным огнем ожгла мысль о низложении имени и дома Йорков. Король Генрих к этому наверняка непричастен. Это все она, ведьма-француженка, тянет за нити, от которых все приходит в пляс. То, что она враг, стало понятно уже тогда, когда она умыкнула короля и спрятала его в Кенилуорте. Все это помнилось так ясно, что наводняло тяжелой холодной злобой за допущенную оплошность, оказавшуюся роковой. Да, лишь влияние этой французской стервы придавало слабакам дерзости действовать против него. Подумать только: лишение прав состояния! Гражданская смерть. Сами эти слова ощущались как яд, как угроза, а на это нужно отвечать безо всякой жалости – и неважно, кто все это заварил. Вечерняя прохлада немного успокаивала, но сдержаться не получалось никак. Да и незачем: сдерживать себя, как тогда в Сент-Олбансе, он не будет. Если король снова попадется в руки, то пусть свое слово скажет меч, одним ударом дав ответ всем, кто осмелился угрожать имени и дому Йорков. Из души все еще не шла буйная темная муть ужаса, охватившего Йорка после того, как писцы нарыли в своих хрониках упоминание о том единственном документе, скрепленном печатью короля. Разрыв кровного родства с монаршим домом; конец родословной и самой жизни правнука короля – не говоря уже о титулах, которые он, граф Йоркский, не сможет передать по наследству.

Это невольно обращало мысль к его надежде, его красавцу сыну, что два дня назад возвратился в замок вместе с Уориком. При одном лишь виде того, в какого великана вымахал Эдуард, Йорк чуть не лопнул от гордости. Остальные его сыновья и близко не могли с ним сравниться ни по росту, ни по ширине плеч. Самый младший, Ричард, был по-прежнему жестоко искривлен, хотя к семи годам, по крайней мере, научился молча превозмогать свои приступы боли. Контраст между сыновьями никогда еще не был таким наглядным, и Йорк на пиру, шумно расхваливая Эдуарда, невзначай поймал на себе и на предмете своей гордости неотрывный взгляд Ричарда. После этого хмурого мальца он услал прочь, тем более что предстояло обсуждение самых насущных вопросов. Иметь такого воина-сына в качестве наследника значило превратить дом Йорков в поистине неприступную твердыню, что было особенно важно сейчас, в пору крайней опасности.

Йорк потянулся к кувшину мальвазии, аккуратно примощенному возле зубца крепостной стены. В голове уже шло кругом от выпитого, и тем не менее на одну ночку не мешало притупить свои тревоги: пускай себе плывут мимо, не задевая, покуда он тут стоит один. Невзирая на холод, он мрачно тянул вино кубок за кубком и смотрел вдаль. С приходом гарнизона Кале в замке стало как-то спокойней. Уорик за время своего отсутствия как будто бы тоже окреп, закалился. Время во Франции он проводил с толком: отлавливал на Ла-Манше иноземные суда из Испании, Любека и вообще любые, чьим капитанам хватало безрассудства вести свои корабли вдоль этого участка суши. Из Кале Уорик возвратился матерым вожаком, а не просто наследником титула, доставшегося ему через брак. Видя Уорика сейчас, никто бы не посмел оспаривать его право начальствовать.

– А против нас одни лебеди да антилопы, – криво усмехнулся Йорк.

На приближении к окрестностям Ладлоу две тысячи Уорика заметили движение чужих колонн. Сближаться две рати не стали – уберегла грозная многочисленность тех и других, – но местность была теперь явно под чужими войсками, число которых неизвестно. Слава богу, что вместе с Солсбери они за годы мира успели обучить достаточно солдат. С приходом главного союзника их войско составит семь тысяч человек – достаточно, чтобы выстоять против орды «поборников», клюнувших по глупости на радужные грезы и благоволение королевы.

Хмель разбирал уже не на шутку. Йорк с тяжелой ухмылкой подумал, как там Маргарет – будет привязывать мужа веревкой, что ли, перед тем как пустить его перед войском на коне. Очень досадно, что Кенилуорт хорошо защищен: ни лазутчика заслать, ни гонца. Известно лишь, что король оправился от недуга настолько, что может держаться в седле под своими знаменами. Эта мысль вонзалась, словно холодный нож сквозь ребра – пришлось ее запить остатками вина из кувшина, отчего перед глазами поплыло. На Солсбери и Уорика можно положиться. Можно доверять сыну и людям из Кале, которых он привел в Ладлоу. Остальная же страна видит лишь то, что ее королю снова грозит опасность. И имя Йорка как изменника будет шипеться из уха в ухо, из уст в уста, если только не взять и впрямь не воплотить их самых темных ожиданий, своевольно заняв трон.

Он кивнул сам себе и, шатко обернувшись обратно на север, вгляделся в непроницаемо темное небо, где слезились мелкие и тоже будто пьяные звезды.

– Ну где же ты, друг мой, – поднимая за Солсбери кубок, деревянно пробормотал Йорк. – Приди скорей и дай мне сделать то, что я должен был совершить уже давно. На сей раз я не отступлюсь.

Король плакал; слезы горели в глазах и мешали видеть, как Маргарет и двое слуг силой упихивают его в доспехи. Такое неподобающее поведение мужа заставляло королеву краснеть, хотя слуги были привычны ко всякому: вместе с ней они ухаживали за Генрихом долгие годы, и в Виндзоре, и здесь, в Кенилуорте. Маргарет была настойчивей, чем они, с гневливой решительностью попеременно ухватывая мужа то за ногу, то за руку и застегивая на них крепления.

– Оставьте нас, – скомандовала она, раздраженно сдувая с лица приставшую прядку. Слуги без оглядки засеменили прочь, оставляя высочайшую чету наедине.

Генрих, скрипя доспехом, уселся обратно на кровать. Маргарет опустилась перед ним на колени и подняла руку, чтобы отереть его лицо – движение, от которого монарх боязливо съежился и по-детски шмыгнул носом.

– Генри, я тебе сказала: крови не будет, – в который уже раз повторила она, борясь в своем отчаянии с позывом дать мужу пощечину. – Ты должен выехать со своими поборниками. Чтобы они видели тебя во всеоружии, с развернутыми знаменами. Командовать будут Сомерсет и Бекингем, а с ними новый граф Перси, Эгремонт. Я буду при тебе неотлучно.

– Я не могу, – кинул он безжизненно. – Ты просишь от меня невозможного.

– Я прошу лишь о том, чтобы ты держался как король Англии! – жестоко бросила Маргарет.

Ее слова жалили, но на Генриха уже вновь наползало бессилие: лицо обмякло, искра сознания в глазах потускнела. Тогда Маргарет потеряла терпение окончательно: сердито схватив Генриха, она принялась его трясти так, что у него моталась голова.

– А ну очнись, Генри! Я всю страну подняла на ноги, чтобы вернуть тебе престол! Вся Англия сейчас вращается вокруг Кенилуорта, как камень в праще. Подкупом, посулами, угрозами я сдерживала тех, кто для нас опасен, но в конце ты должен проявить свою, монаршую волю, иначе потеряешь всё. И чего тогда будет стоить жизнь твоего сына, Генри? Ее тут же задует, как свечу на ветру. Да чего там – как искорку огнива. Сейчас же вставай, ради меня. Поднимись, выпрямись, восстань в своих доспехах. Возьми свой меч.

Генрих так и сидел кулем, уставившись в одну точку. Маргарет поднялась, в отчаянии и гневе глядя на него сверху. Глаза ее трагически сверкали. Восемь тысяч человек присягнули сражаться за короля. Из этих восьми шесть – солдаты, приведенные верными лордами. Явились все, от Сомерсета и Нортумберленда до десятка лордов помельче, вроде Джона Клиффорда, со смертью своего отца при Сент-Олбансе удостоенного титула барона. Четверть же королевской армии составляли новоиспеченные рекруты из городков и деревень, с опытом не бо́льшим, чем ее собственные поборники. Генрих мог – и должен был – одним своим присутствием сделать их хребты и мышцы железными; заставить стоять под стрелами и ядрами, когда от немыслимого ужаса немеет нутро, сам собой опорожняется живот. Она до последнего лелеяла надежду, что, облачившись в доспехи, ее муж воспрянет, переборов впившуюся в него болезнь, какой бы цепкой та ни была. Медики короля что-то там поговаривали насчет спрятанного в бренди возбуждающего зелья, от которого возгорается кровь и человек встряхивается от апатии любой силы. Маргарет надеялась, что к этому снадобью прибегать не придется, но, вероятно, иного выхода нет.