Читаем без скачивания Внемлющие небесам - Джеймс Ганн

Не увидев ни одной из припаркованных машин, он подумал, не закрылась ли Программа. И сразу же вспомнил: сейчас полдень, и в это время здесь работает считанное количество людей. Он оставил велосипед у входа и толкнул ведущую в здание стеклянную дверь. Вошел с яркого солнца в полумрак коридора и заморгал, потом вдохнул знакомые с детства запахи Программы – машинное масло и озон от электрооборудования. Он стоял у двери и ждал, пока глаза привыкнут к темноте, когда кто-то позвал его:

– Мак! Мак!..

Сухие костлявые пальцы обхватили его ладонь и затрясли.

– Это не Мак. Это Бобби. Я вернулся.

Макдональд уже мог различить перед собой фигуру человека.

– Бобби, это я, Олсен, – сообщил старичок.

Макдональд вспомнил его. Коренастый рыжеволосый блондин, человек огромной силы и жизнелюбия; сажал его когда-то на плечи и носил по всем коридорам и залам Программы. Малышу казалось, будто он выше всех. Ему с трудом удалось увязать образ человека из воспоминаний со стоящим сейчас перед ним высохшим старикашкой. Он все еще продолжал трясти его руку с какой-то нервной настойчивостью.

– Я давно уже не работаю, – сообщил Олсен. – А в отставке я никому больше не нужен, да и себе, наверное, тоже. Мне, знаешь ли, разрешают еще болтаться здесь, – делают скидку за прошлые заслуги. Вот я и мастерю понемногу, вожусь с компьютером. Но, скажу тебе, ты застал меня врасплох. Когда ты вошел в эту дверь, ты был точь-в-точь, как твой отец, – таким я впервые увидел его когда-то… Веришь ли, мне даже на мгновение показалось, это он и есть, Роберт…

– Мне очень приятно слышать такое от вас, – сказал Макдональд. – Но на самом деле я мало похож на отца.

«Бедняга, у него наверняка старческий маразм», – подумал он.

– Чепуха, ты вылитый он… – Олсен по-прежнему не выпускал руки Роберта.

– Глаза у отца были голубые, – попытался возразить Макдональд, – а у меня черные, к тому же он блондин, а я – брюнет…

– Разумеется, что-то ты взял и от матери, но, честное слово, Бобби, когда ты вошел… Но ведь ты собирался приехать еще неделю назад, Бобби…

По знакомому коридору они шли в направлении кабинета, хозяином которого являлся когда-то его отец. Коридор, будто уменьшился со временем – бетонные плиты стен, с нанесенной на них в несколько слоев краской, выглядели старыми и запыленными.

– Сюда приезжали самые разные люди, – говорил Олсен, торопливо семеня сбоку, стараясь не отстать от Макдональда и все время видеть сына своего старого друга в лицо. – Знаменитые, прославленные люди – нынешний президент и несколько бывших, не менее двух госсекретарей и целая толпа послов и дипломатов. А уж ученых… Ты можешь гордиться, Бобби. Здесь побывали, по сути, все известные ученые мира…

– Мой отец тоже был великим человеком, – проговорил Макдональд.

Он приоткрыл дверь старого отцовского кабинета. Седой чернокожий мужчина поднял глаза и улыбнулся.

– Что, и твой тоже?

Он встал из-за стола и пошел им навстречу. Крупный, широкоплечий мужчина с крепкими, мускулистыми руками.

– Привет, Джон, – сказал Макдональд. – Я надеялся застать тебя здесь.

Они пожали друг другу руки.

– А разве тебе ничего неизвестно? – спросил Джон Уайт.

– Я уже лет двадцать как ничего не читаю о Программе.

Направляющийся в это время к столу Олсен, заслышав слова Роберта, остановился и замер в изумлении.

– Разве отец не писал тебе?

– Письма от него приходили. Вот только я их не читал. Складывал, не распечатывая, в ящик.

Олсен покачал головой.

– Бедный Мак… Он никогда и не скрывал, что ты не пишешь. А приносил, бывало, вырезки из вашей школьной газеты, твои табели успеваемости, какие-то еще документы, – хотел показать, как все у тебя прекрасно получается.

– Он все понимал, Бобби, – сказал Уайт. – И тебя не винил.

– А в чем ему полагалось меня винить? – осведомился Макдональд.

Он постарался произнести это спокойно, но голос выдал его напряжение.

– Ты сохранил его письма? – спросил Олсен.

– Письма?

– Ящик набитый письмами, которым теперь нет цены, – медленно проговорил Олсен. – Все, собственноручно написанное им. И ни одно из писем не вскрыто… – Старик произносил «его», будто вписывая это слово золотом и с прописной буквы. – Все, кто приезжал сюда… все эти люди, они столько рассуждали на тему, как важна Программа и все, с ней связанное. А его письма – это же уникальная хроника Программы, составленная для сына.

– Да нет, какой я ему сын? Он лишь помог произвести меня на свет, – проговорил Макдональд. – Ничего мне неизвестно. Я слишком много ездил по свету.

Конечно, он знал, где все эти письма находятся – все до единого, втиснутые в пыльный ящик стенного шкафа. Сколько раз ему казалось: сейчас он выбросит их, однако всякий раз, нахмурив брови, он возвращал все на место. И еще он подсознательно разделял чувства Олсена, осознавая: в его руках – сама история и выбросить их – означало уничтожить важные свидетельства о Великом Человеке.

– Программа… она что, уже скончалась? – спросил Макдональд.

– Навсегда ушел твой отец, – ответил Уайт. – А Программа продолжает жить. Трудно поверить в ее существование без твоего отца. Но, коль так уж случилось, мы обязаны отдать ему этот долг. Так должно быть. Это памятник ему, и мы не можем допустить прекращения Программы.

– Нет с нами Мака, Бобби, – проговорил Олсен. – Он ушел от нас, и с ним ушло все. Ушел сам дух этого места.

В груди Макдональда начала подниматься знакомая волна отчаяния и горя. «Я горюю не по отцу, – внушал он себе, – но из-за него, оттого, что у меня никогда не было отца».

– Джон думает, будто ему под силу тянуть воз дальше. – Олсен вздохнул. – Но это только так кажется. Вот Мак протащил этот воз пятьдесят лет. И первые двадцать – напрасно. Не было никаких результатов. Никаких. Мы попросту слушали подряд все сигналы, идущие со звезд, а Мак подгонял нас и всякий раз заставлял пробовать что-нибудь новенькое, – стоило только закрасться в нас безразличию. Мы разрабатывали все новые подходы к тем же старым проблемам, а они с Марией укрепляли наш дух.

Макдональд оглядел комнату, где отец провел столько дней и ночей. Взгляд его скользил по зеленым бетонным стенам, по скромному рабочему столу и книжным полкам за ним, по книгам в уже потрескавшихся кожаных переплетах – темно-зеленых, тускло-красных, коричневых. Он заметил встроенные в стены с двух сторон динамики и попытался представить, как в этом кабинете, день за днем, проходила жизнь его отца, постепенно впитываемая этими стенами, столом, так любимой им библиотекой… Однако воображение отказывалось подчиняться его желаниям. Он так и не смог увидеть отца здесь. Отец ушел навсегда.