Читаем без скачивания Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей - Салман Рушди

После смерти Сверкающего Рубина его армия освободилась от чар, и солдаты стояли в растерянности, моргая и почесывая затылки, не понимая, куда попали и зачем. Наемники разбежались, и даже у тех, кто заметил внезапное смущение врагов, не оставалось аппетита драться, так что битва завершилась комическим абсурдом. Однако в мире джиннов не смеялись, поступки Дуньи вызвали там ярость. Весть об этих событиях распространилась почти мгновенно по внутренней сети коммуникаций джиннов, и страх охватил Волшебную страну. Поначалу Дунья не обратила на это внимания. В военную пору гражданские в тылу проявляют душевную слабость, образы смерти и разрушения внушают им жажду мира. Новости и сплетни сосредотачиваются на подобных образах, принижая важнейшие подвиги, которые совершаются на передовой. Дунья презирала своих критиков и не желала тратить на них время. Ее ждала война.

Она послала Омара Айяра обратно в Перистан выяснить, что сумеет, а он, вернувшись, сказал: «Думаю, тебе лучше вернуться». И Дунья, разочарованная и раздраженная, покинула нижний мир и вернулась в мирные сады по ту сторону. Явившись туда, она увидела, что, убив Великого Ифрита, исчерпала сочувствие своего народа и даже память о ее погибшем отце уже не обеспечивала ей лояльность подданных. Сверкающий Рубин, долговязый, изящный, гарцующий, плейбой-арлекин, красавчик-джинн с изрядным личным обаянием, пользовался большой благосклонностью джинний Перистана, и его смерть пробудила в них антивоенную солидарность, на том секс-бойкот и кончился. Большинство джиннов-мужчин, разумеется, ушло на войну, отчего настроение у изголодавшихся по любви дам было еще злее. Но тут один из Великих вернулся, и во дворце купален началось изрядное столпотворение, потому что ифрит предоставил себя в распоряжение всех дам Перистана, каждой, кто пожелает присоединиться к нему в любовной игре. Вопли восторга, доносившиеся из просторных бань, сообщили Дунье все, что требовалось ей знать: там обосновался метаморф и угождал дамам во множестве обличий, принимая образ то дракона, то единорога, а то и хищной кошки. Половой орган льва и других крупных кошачьих усеян загнутыми назад шипами, так что, выходя, он дерет влагалище львицы, возможно, доставляя ей тем самым удовольствие (а возможно, и нет). Во дворце купален изголодавшиеся по сексу джиннии готовы были попробовать все, даже это. Трудно было понять, боль выражают эти вопли, или же удовольствие, или же оригинальную комбинацию обоих чувств – Дунье было наплевать. Размеры толпы и возбужденность женщин показали ей, что метаморф внутри – первейший в этом деле талант. Кто-то из Великих Ифритов наведался с визитом на родину. Раим Кровопийца, сказала она мысленно, вислозадый Раим, которого так неудобно целовать – мешает зазубренный язык, – похоть предала тебя мне в руки.

Вымышленный греческий бог Протей был могущественным морским божеством-метаморфом, столь же текучим в своих преображениях, как сама вода. Кровопийца охотно превращался в морских чудищ, и вполне вероятно, что он и Протей были одним и тем же существом, что древние греки некогда его-то и именовали Протеем. Дунья проскользнула в главный банный зал Перистана и там, в огромном бездонном бассейне с морской водой увидела принца ифритов, который превращался то в длинного скользкого ужа, то в безымянное шипастое пучеглазое чудище со дна океана, а вокруг теснились и вопили в предвкушении наслаждений перистанские джиннии. Нужно было действовать быстро: нырнув под воду, чтобы ухватить Раима Кровопийцу за причиндалы – ведь какого бы фантастического обитателя моря он ни изображал в тот момент, он оставлял при себе снаряд, необходимый для ублажения дам Волшебной страны, – нырнув, она заговорила с ним на тайном, беззвучном языке джиннов. Я рыбу всегда терпеть не могла, сказала она, и твой час, человекорыб, пробил.

Кое-что она знала о мужчинах-метаморфах: метаморф вывернется, превратится в воду, просочится меж пальцев, если не ухватить его за яйца и не держать как можно крепче. Держать до последнего, пока он перепробует все, что взбредет ему на ум – и если под конец его конец все еще у тебя в руках, то и он у тебя в руках.

Легче сказать, чем сделать.

Не обычный средненький метаморф, а Раим Кровопийца, Великий Ифрит. Он бросался на Дунью акулой с огромной кривозубой челюстью, обвивался змеей, давя ее в своих петлях. Вязал ее по рукам и ногам морскими водорослями, оборачивался китом и пытался проглотить, стал огромным скатом, чей удар хвоста смертелен. Она крепко держалась за яйца, уворачиваясь от всех ударов. Она стала черной тучей, и лишь рука высовывалась из тучи, сжимала его причинное место. Поразительны были проворство Дуньи, ее финты и ложные выпады. Она угадывала все его ходы и всякий раз брала верх. Она была непобедима. Его метаморфозы умножались и ускорялись, Дунья держалась наравне. И наконец он изнемог, еле дышал, и тогда она взметнулась над водой, выпустила из рук электрический удар, и покончила с Раимом: попался, сгорел, погиб. Его тело качалось на воде, словно обломок кораблекрушения.

Рыбам на ужин, сказала она и оставила его тонуть.

Она вышла из дворца купален и столкнулась с обозленной толпой. Возмущенные восклицания, крики «Позор». Ах, как смутились и устрашились джиннии Перистана, когда одна из них – и не кто-нибудь, а царица горы Каф – сделалась убийцей, уничтожающей темных принцев. Они все бежали из бань, как только началась схватка, и теперь увидели, что дворец купален поврежден, разрушен, рухнули золотые арки, стеклянная сводчатая крыша разбита, дворец превратился в подобие стольких погубленных войной зданий нижнего мира, и хотя они понимали, что руины можно восстановить во мгновение ока, достаточно одного заклинания, и у них вновь будет дворец, нетронутый и неповрежденный, но дело было не в том: никакое волшебство не могло воскресить из мертвых Раима Кровопийцу. И Сверкающий Рубин тоже был мертв. Эти истины были необратимы. Дамы Волшебной страны повернулись к Дунье спиной, и она поняла, что утратила свое место среди соплеменниц. Ей было все равно. Пора было возвращаться в нижний мир – завершить войну.

Посреди битв нашлось время для маленького доброго дела. Глупый синьор Джакомо Доницетти из Нью-Йорка, некогда соблазнитель несчастливых в браке женщин, ставший затем жертвой жестокого, хотя не вовсе незаслуженного приворота, понудившего его любить всех женщин без взаимности, и ныне растерянный и несчастный, не годился ей в качестве бойца, но можно было попытаться его исцелить. Она была матерью всего своего потомства, как бесполезных, как и достойнейших, и умела разглядеть в этой заблудшей овце Дуньязат нечто доброе, скрытое под распутством и цинизмом, и жалела его, подпавшего под заклятие какого-то злого джинна из незначительных. Снять эти чары оказалось нетрудно, и после этого Джакомо перестал западать на ассистенток врача и на бомжих, но душа его пребывала в смятении, пока праматерь не вслушалась в его сердце и не шепнула, что нужно делать, в чем его спасение. Вскоре он открыл ресторан.

Самый неподходящий момент открывать пафосную едальню, даже для человека, бывшего одним из князей ночной жизни города – те дни давно миновали и теперь, в военную пору, люди редко отваживались ужинать вне дома, а если и решались, то выбирали что попроще, не требующее лишней траты времени и денег ни от повара, ни от заказчика. И в этой пустыне, в которую обратилась гастрономическая столица мира, Джакомо Доницетти, вновь распустив павлиний хвост, вздумал обустроить заведение с мебелью из полированного дерева и еще более ярко блестящего металла и стекла. Все сверкало, будто новенькое солнце, и пусть почти никто не заглядывал на огонек, великолепный штат, собранный из множества оставшихся без работы шефов, кондитеров, сомелье Америки, ежедневно творил меню столь же ослепительное, как эта обстановка, и пустой ресторан с идеальным убранством столов и еще более идеальным обслуживанием превратился в маяк надежды, в Статую Свободы не из бронзы, но из пищи и вина. Позднее, когда в мире был восстановлен мир, Джакомо Доницетти сделал на этом состояние, его ресторан принимали уже за символ сопротивления, воплощение исконных свойств города – независимости и оптимизма. Но в те дни все только дивились невероятному размаху дурачества – открыть такое заведение, с ярко освещенными роскошными залами, где было всего в изобилии, за исключением клиентов.

Он назвал ресторан на венецианский манер Ca’ Giacomo, «Дом Джакомо», и кухню за основу взял тоже венецианскую, с такими изысками, как baccala Mantecato, то есть тресковый крем, bisato su l’ara, то есть угорь, зажаренный в лавровых листьях, и caparossoli in cassopipa, они же моллюски с петрушкой. Предлагался рис с горошком, risi e bisi, фаршированная индейка, anatra ripiena, и выкатывали тележку с десертами, обжаренным мороженым, torta Nicolotta и torta sabbiosal. Как только Доницетти ухитряется, дивились горожане. Где берет продукты, откуда у него деньги? На все вопросы он отвечал венецианской маской равнодушия и пожатием плеч. Хотите есть? Не задавайте вопросов. Не нравится? Идите в другое место.