Читаем без скачивания Чосер и чертог славы - Филиппа Морган

— Так что же произошло?

— Как я уже сказал, я был совсем маленьким, младшим в семье. Меня даже не брали на работы. Однажды пара охотников внесла в дом тело моего брата Матьё. Они думали, что он мертв. На него напали собаки. Наверное, он упал с дерева или попался на пути преследователей, когда бродил по своим любимым тропинкам. Точно я не знаю. Одна рука Матьё была наполовину оторвана. Он потерял много крови, несмотря на то, что охотники плотно забинтовали рану. Мне тоже показалось, что он не дышит. Лицо брата побелело как мел, а тело одеревенело. Мы положили его на лавку и уже смирились с его смертью. Однако поторопились. Он все еще дышал, хотя дыхание было неглубоким и неровным. Мы ждали, когда жизнь его покинет окончательно. Но он и не думал умирать, хотя для него так было бы лучше!

В лесу неподалеку от нашего дома жила мудрая женщина. Про нее говорили, что она умеет выхаживать людей, находившихся при смерти. Отчасти из-за этого люди обычно ее избегали, думая, что она знается с дьяволом. Мы тоже старались с ней не встречаться до тех пор, пока нам не понадобилась ее помощь. Отец был настроен ускорить уход Матьё из этого мира, но мать, не говоря ни слова, обмотала голову шалью и ушла к старухе-знахарке. Что она ей наговорила и пообещала за лечение, я не знаю, но ведунья приходила к нам, только когда отца не было дома. Ставила припарки к ране из каких-то трав. Приносила зловонные варева, которые вливала в рот Матьё. Мать закрывала Матьё одеялами, чтобы отец не заметил свежих повязок. От меня мать добилась клятвы, что я буду молчать. Как бы то ни было, состоянием Матьё никто особенно не интересовался. Шла жатва. В поле каждые руки были на счет. Каждый раз, приходя домой, отец думал не застать Матьё в живых. Но всякий раз обнаруживал, что брат все более страстно цепляется за жизнь. Конечно, Матьё потерял руку, и его речь к тому времени еще не восстановилась, но скоро стало ясно, что он поправился или, по крайней мере, не собирается умирать.

Отец был этому не рад. Какая польза хозяйству от однорукого и вдобавок почти немого? Он изменил свое отношение к брату лишь однажды, когда как-то осенью под вечер в дверь постучал один из домочадцев графа. При нем была небольшая сумка, которую он держал на вытянутой руке с таким видом, будто в ней отрава. Графский посланник был поражен убогостью нашей лачуги. Едва переступив порог сеней, он оцепенел и неловко моргал. Его физиономия говорила сразу о двух переживаемых им чувствах — удивлении и отвращении, как будто он никогда прежде не видел жилища простых людей, что могло быть правдой. Его облик, одежды и исходившие от них райские ароматы — все говорило о человеке знатного происхождения. Он пробормотал несколько слов, которых я не разобрал, бросил сумку на пол и быстро удалился. При падении сумка звякнула, я точно помню этот момент. Моя мать стояла не шелохнувшись. Отец, повозившись с завязками, извлек из сумки несколько монет. От волнения у него перехватило дыхание. Он поднял сумку и понес внутрь дома, чтобы разглядеть как следует. Я стоял в сенях и через дверь следил за отцом. Он играл монетами, ловил ими скупые лучи заходящего солнца, пробовал на их зуб. Затем бросил монеты обратно в кожаную сумку, одну за одной. Когда он к нам вернулся, у него на лице было такое выражение, какого я раньше у отца не припомню. Это было удовольствие, но какое-то недоброе, если вы понимаете, о чем я, мастер Джеффри.

— Я понимаю, мастер Жан.

— Впервые за последнее время он подошел к брату и положил ему руку на плечо, на здоровое плечо, на то, где была рука. Видимо, этим жестом он хотел поблагодарить Матьё. В другой руке отец крепко сжимал сумку с деньгами. Потом он кивнул матери и вышел вон. Больше мы его не видели. И даже не упоминали его в разговорах. Когда я спрашивал о нем у матери, она отделывалась плевком.

Жан Кадо прервал свой рассказ. Какое-то время они ехали молча. Сзади доносились обрывки беседы Алана и Неда. Впереди мягкими зелеными волнами вырастали холмы, усаженные виноградом. Белая дорога сверкала на солнце.

— Какое-то время мы еще прожили на землях Гюйака, год или чуть больше. Как арендаторы, мы не могли уехать раньше, и все это время мою мать терзали расспросами о том, куда подевался мой отец. В конце концов она, вероятно, почувствовала, что дольше оставаться на этом проклятом месте невозможно даже при том, что несколько мужчин пробовали подъехать к ней, обещая покровительство в обмен на единственную плату, какую она могла им предложить взамен — саму себя. Надо отдать ей должное: она была праведной женщиной. У нее был двоюродный брат, занимавшийся перевозками леса и вина по всему течению реки, отец того самого шкипера Арно, который вывез нас из земель Гюйака. Он часто рассказывал ей про большие города, что лежат ближе к побережью. Мне кажется, у него самого были виды на мать. В один прекрасный день, ничего не объяснив, она упаковала нехитрые пожитки в несколько тюков, и через пару дней мы с ней вдвоем погрузились на корабль в знакомом вам месте. Она взяла с собой только меня. Были другие дети, но все они умерли. В живых оставались лишь мы с Матьё. Сам я, как уже говорил, был совсем маленьким и еще не мог работать.

— А Матьё? — спросил Чосер.

— Поправившись, он опять принялся бродить по лесам. Только теперь он редко приходил ночевать домой, порой его не видели неделями. В те редкие дни, когда он появлялся дома, он был похож на возвратившееся в логовище полудикое животное. Спутанные волосы, лицо в царапинах и порезах. При этом он, разумеется, ни с кем не разговаривал. Несмотря на все странности такой жизни, он был по-своему счастлив. Должно быть, в лесу он обрел для себя лучшую компанию. Бог знает, чем он там питался и как вообще выжил, но факт остается фактом. Таким образом, мы предоставили ему право жить, как ему хочется.

Мы с матерью доплыли до Бордо. Раньше мне не случалось уходить от родного дома дальше чем на пару миль. Город показался мне другим миром, с огромными белыми домами и лязгающими мастерскими, люди на улицах проходили не здороваясь. Целую неделю от испуга я не мог вымолвить ни слова. Онемел, как Матьё. Короче говоря, мастер Джеффри, мать нашла работу в одном из таких больших белых домов. Он принадлежал торговцу. Она проработала прачкой всю оставшуюся жизнь. Родила еще нескольких детей. Но несмотря на все это, долго сохраняла привлекательность. Я знаю, о чем говорю, так как еще ребенком видел, какими взглядами ее провожали городские мужчины. Да и наши, деревенские, тоже. Правда, взгляды горожан были более откровенными.

Мать стала любовницей торговца. Он был маленьким робким человечком. Слуги высмеивали его за спиной. Он проводил много времени в прачечной, делая вид, что интересуется стиркой. Его сварливая жена ходила за ним по пятам и тоже частенько наведывалась в прачечную. У меня о ней, несмотря ни на что, остались благодарные впечатления, поскольку она научила меня читать и писать, — своих детей у нее не было. В городе я выучил другие языки: английский, на котором говорите вы, и французский, на котором говорят на севере. Кроме того, я поднабрался городских манер. Учение мне давалось легко, и в итоге я смог подняться выше моего происхождения. Вот уже много лет я служу при дворе принца, перевожу и иногда комментирую. Теперь вы все знаете. Перед вами слуга короны.

— Слуга короны. Иногда и я сам себя считаю таковым, — сказал Чосер.

— На разного рода мошенников это производит впечатление, уверяю вас.

— А ваша мать, что стало с ней?

— О, она давно умерла.

— Таким образом, вы остались единственным из всей семьи?

— После того, как не стало Матьё, да. И я давно перестал о нем думать. Он для меня умер. Я считал, что он давно погиб от голода или болезни.

— Почему же вы вернулись в Гюйак? Разве вы не считали это место проклятым?

— Нынче я городской житель и служу при дворе принца. И мне было поручено препроводить важных английских гостей до замка Гюйака. Никто из местных жителей меня, конечно, не помнит. Я был ребенком, когда мы оттуда уехали.

Лошади бежали по ровной дороге легким шагом. Чосер взглянул украдкой на Жана Кадо. Лицо гасконца казалось невозмутимым, круглых глаз не было видно под шляпой. Вдали над дорогой клубились белесые облачка пыли, поднятой другими всадниками. Весенние дожди прибили ее к земле, однако лето вступало в свои права, и на три месяца настала сушь.

Джеффри был захвачен и растроган повестью гасконца — его вообще волновали человеческие истории. Но у него осталось немало вопросов, и прежде всего — какое касательство имел Кадо к смерти Анри де Гюйака. Поэтому он поинтересовался:

— Вы были в лесу в тот день, когда шла охота?

— Да.

— И видели в лесу Матьё?

— Да, — спокойно признался Кадо. — Сперва я его даже не узнал. Он вырос передо мной из ниоткуда. Мой конь от испуга неожиданно прянул на дыбы и чуть меня не сбросил. Придя в себя, я подумал, что это бродяга или отшельник. И, по правде говоря, не узнал бы брата, если бы не обрубок руки. Он странно таращился на меня и куда-то показывал единственной рукой. Только в этот миг до меня дошло, что это жалкое лесное существо — не кто иной, как Матьё. Он, конечно, меня не узнал.