Читаем без скачивания На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов

Молчавший до сих пор Теодор подвыпил, и его прорвало: он принялся сбивчиво описывать свои опыты, потом решил рассказать анекдот и долго растолковывал Хеннесу его смысл, а Нягол слушал и покатывался со смеху: анекдот был плоский, а Теодор его основательно засушил, и Хеннес ничего не понял. Потом они оба перешли на немецкий и настолько углубились в побочные разъяснения, что забыли, с чего начали, запутались и в конце концов махнули на анекдот рукой: Теодор описывал какие-то сапоги, а Хеннес самым добросовестным образом дополнял описание…

Поздно вечером братья проводили засыпающего Хеннеса до гостиницы, долго прощались, тут же приняли приглашение погостить у него в Дармштадте — конечно, ведь мы будем широко общаться…

До сих пор все шло хорошо. Однако на выходе, когда они проходили мимо наблюдавшей за ними дежурной администраторши с узким белым как у ласточки воротничком, Теодор вдруг сильно покачнулся и чуть не упал у нее на глазах. Нягол с трудом удержал брата и вывел его на улицу…

Нягол не подозревал, что происходит в душе Теодора. А тот был преисполнен чувством благодарности к брату, за то, что он пришел и вел разговор. Само его присутствие, его бас и спокойные глаза внушали чувство уверенности, все страхи Теодора рассеялись, он не заметил, как напился. В сущности, вино одолело его где-то к середине ужина, потом разговор начал распадаться на отдельные слова, а под конец он уже и вовсе не слышал, о чем идет речь. Он переживал состояние блаженной незаинтересованности, мир начал ему казаться пестрым и добрым, а сам Хеннес — незнакомым иностранцем, который забавно и совершенно беспричинно перескакивает с болгарского на русский и обратно. Возможно, Теодор так и вернулся бы домой в состоянии блаженства, если бы при виде администраторши с белым воротничком в нем не сработала потайная атавистическая пружинка страха: он забыл самое главное — ведь за ним следят, зорко следят, с самого детства…

Он молча шел под руку с Няголом, покачиваясь на ходу. «Напился, осел эдакий», — сердито удивлялся Нягол, никогда прежде не видевший брата в подобном состоянии. Это же надо, напился на глазах у своего бывшего учителя!

Они сели на одинокую скамейку в квартальном скверике с несуразными конструкциями для детских игр и робко стоявшей поодаль церквушкой.

— Давай подышим воздухом, — сказал Нягол, усаживая обмякшего Теодора на скамейку.

— Ага.

— Расслабь узел галстука, легче станет.

— Ага, — согласно кивнул Теодор.

Нягол расслабил ему галстук, расстегнул две пуговицы на рубашке, показалось по-женски белое, мягкое тело. «Пожалуй, придется тащить его на себе», — решил Нягол и не успел додумать. Сидевший понурив голову и ничего не замечая Теодор неожиданно выпрямился, шумно вздохнул и громко, болезненно всхлипнул. Сначала Нягол не понял, что это такое, Теодор вытянулся всем телом и снова всхлипнул. Нягол засуетился, приподнял Теодору голову, но всхлипы участились, а потом перешли в рыдания. Теодор плакал, то молча, беззвучно растягивая губы, то вдруг давал волю голосу, странно охрипшему и сильному.

И вдруг он резко смолк. Открыл глаза, обвел взглядом незнакомое место, уставился на брата и совершенно неожиданно запричитал:

— Больше не могу… я виноват перед тобой, а ты даже не подозреваешь… я предал тебя в сорок третьем, подписал декларацию об отречении… — Теодор всхлипнул, — я отрекся от тебя…

Нягол замер, его мускулы оцепенели, в голове было пусто.

— Вот мне и стало легче, — зашептал Теодор, — нет больше тайны, она испепелила мою душу. Если бы ты знал, что они со мной сделали, вот здесь… — Теодор показал туда, где у него находилось солнечное сплетение, — все это здесь скопилось, такой; ужасный комок…

Нягол слушал, не дыша и не знал, что ему сделать — то ли ударить брата по лицу, то ли бежать прочь. А Теодор все плакал:

— Я ничтожество, с детства был робким, ты это знаешь… Сто раз давал себе слово упасть перед тобой на колени, тысячу раз, верь мне, и все не мог собраться с духом, во мне ни одной живой клетки не осталось, а какой-то голос все нашептывал: подожди, может быть, обойдется… Из жалости пошел на это, к себе и к Елице, но есть бог… — Теодор сполз на колени, стукнулся лбом о скамейку и не подымая головы сказал: — Брат, милый, делай со мной, что хочешь, только верни мне Елицу и не говори ей ничего до смерти, прошу тебя!

Нягол стоял над братом, странно отяжелевшие руки повисли, как плети. Скверик легонько покачивался, покачивалась и церквушка. В голове не было никаких мыслей, перед помутившимся взором беспорядочно появлялись и тут же таяли — Елица, тюремная камера, дуло пистолета.

Он поднял глаза к небу, оно было усеяно звездами, далекое, пустынное, ни птицы, ни звука, — и невесть почему подумал о ласточках, о том, как преданно они хлопочут у своих гнезд, какой безумный перелет совершают в конце лета над водной пустыней Средиземного моря. Каким надо обладать сердцем и мускулами, какой ориентацией и волей, чтобы преодолевать тысячи километров, как же надо не бояться снега и стужи и стремиться к солнцу?..

Тысячи тех, чье сердце не выдержит, падают в бездну, но остальные продолжают полет. И никто из них не отречется от родного брата, не станет подписывать позорные декларации и жалко всхлипывать, стоя на коленях…

Услышав громкое шмыганье носом, Нягол опомнился. Он огляделся и, выдохнув воздух из груди, подхватил осевшего Теодора.

— Встань, — сказал он глухо. — Ты ударился?

По лбу Теодора стекала темная струйка и терялась где-то под рубашкой. Нягол достал платок, зажал рану. Теодор с безучастным видом стоял на коленях.

— Больно?

Теодор неопределенно покачал головой.

— Пошли.

— Оставь меня, — сказал Теодор.

— Глупости, пошли!

— Оставь меня, брат…

Нягол скрипнул зубами: «Брат»… Ведь ты отрекся? И грубо поставил его на ноги.

Они пошли, крепко держась друг за друга, время от времени Нягол вытирал кровь со лба брата. Безлюдный город отдыхал, за окнами не мигали синие отсветы телевизоров. В который раз он так и эдак поворачивал в мыслях услышанное от Теодора.

— Откуда об этом знает Елица? — спросил он.

— Не знаю…

— А почему ты решил, что ей это известно?

— Мне попался ее дневник.

— Значит, кто-то ей сказал?

— Ничего не знаю, брат…

— Перестань ты с этим «брат»! Где подписывал-то?

— В военном министерстве. Прежде, чем ехать на учебу.

— Прежде, чем поехать в Германию, — уточнил Нягол. — А почему там?

Теодор пожал плечами, резко скорчился, его затошнило.

Нягол вошел в дом на цыпочках — стояла глубокая ночь. Елица спала.