Читаем без скачивания Тайный коридор - Андрей Венедиктович Воронцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но, увы, минули советские времена, когда исполнение всякой песни по радио предварялось сообщением, кто автор музыки и стихов. Поэта-песенника Добронравова знали тогда не меньше, чем его жену, композитора Пахмутову. А теперь вся слава доставалась исполнителям. Да и деньги телевидение и радио платили неохотно, уйдя из-под контроля упраздненного ВААПа. Пятьсот долларов от композитора – вот все, что получил Лупанарэ за «Когда Осыпаются Липы»… Да, инспекторы ГИББД чаще всего отпускали его с миром, когда он говорил им, что он автор стихов известной песни, а девушки иногда отдавались – но это была вся его слава. И та омрачалась, если инспектор или девушка, глядя на лукавую, откормленную ряшку Вити, отказывались верить, что он сочинил такую прекрасную песню. Приходилось всегда возить с собой книжку стихов с фотографией – ту самую, что он подарил некогда композитору. Он надеялся, что вынырнуть из тьмы анонимности автора текстов ему поможет телевидение, – и что же? Показывали Лупанарэ по телевидению, и довольно часто по сравнению с другими поэтами, но, видимо, все же не так часто, чтобы Витино лицо стало таким же узнаваемым, как некогда лица Вознесенского или Евтушенки.
Вот и приходилось ему, как и десять лет назад, мотаться по композиторам, певцам и редакциям в поисках заработка.
Однако нельзя было его назвать совершенным халтурщиком; не был он, в отличие от многих своих собратьев по песенному цеху и «демократическому» Союзу писателей, в коем он состоял, западником и русофобом, никогда – ни «до», ни «после» – не порицал советских порядков (а Звонарев с Кузовковым «до» очень часто порицали), да и вообще, если разобраться, никому не сделал зла, если не считать злом разжигание в людях демона похоти.
Лупанарэ и Кузовков, в сущности, являлись неправильным отражением друг друга, как в кривом зеркале. Дело было не только в обоюдной склонности к авантюрам, но и в схожих поэтических недостатках. В глубине души Кузовков не потому недолюбливал стихи Лупанарэ, что находил их приспособленческими или легкомысленными, а потому, что и сам занимался стилизаторством, – только Витя это делал сознательно, а Андрей поневоле. Был Кузовков поэтом «почвенного склада», и свою «почвенность» ему удавалось выразить, лишь заимствуя интонации и образы у Есенина, Васильева, Рубцова, Тряпкина, Куняева, Кузнецова. Собственного поэтического голоса он так и не обрел, несмотря на обилие стихотворных книжек, выпущенных им в своем же издательстве. Лупанарэ же, если ему заказывали что-нибудь народное и «почвенное», исполнял это, будучи инородцем, легко, играючи и по-своему даже более убедительно, чем коренной русак Кузовков. Витя не просто подражал Есенину и Рубцову: как и в случае с Гарсиа Лоркой, для одной песни тянул из них целыми строчками – тут тебе и «Несказанное, нежное…», и «Напылили кругом. Накопытили…», и «Позови меня, тихая родина…», и, надо признать, достигал нужного «почвенного» эффекта, потому что сам не написал бы лучше, чем Есенин и Рубцов. Кузовков прямых заимствований себе позволить не мог, а стало быть, заимствовал окольными путями. Там, где у классиков было одно слово, у Андрея стояло два или даже три, а это худший вид подражания, потому что классики на то и классики, чтобы выбирать наиболее точные слова. Получалось так: Лупанарэ воровал и сворованную хорошую вещь открыто выставлял на продажу, а Кузовков не воровал, но пытался сделать что-нибудь похожее на хорошую вещь – выходило же громоздко, длинно и скучновато.
Однако самое неприятное для Андрея было в том, что Виктор успешно подражал не одному десятку поэтов, русских и иностранных, Кузовков же оставался в зоне влияния полудюжины русских стихотворцев одного направления, не достигая особых успехов. Их заочный спор напоминал спор Импровизатора и Чарского из «Египетских ночей» Пушкина.
Вот и сейчас, слово за слово, общий разговор как-то незаметно сместился в их сторону. Исподлобья поглядывая на Лупанарэ, Кузовков говорил:
– Ты пишешь на потребу буржуазной публике, услаждаешь пошлые вкусы малограмотных денежных мешков, страдающих половым бессилием. Поэзия и ты – понятия несопоставимые. Что ты тычешь мне своими «патриотическими песнями»? Это всхлипы пьяных в ресторане, а не патриотизм. Если бы ты бился как мужчина, тебя бы не пристрелили как собаку.
– Можно подумать, ты выпускаешь свои «Секретные расследования» не на потребу буржуазной публике, – резонно возражал Лупанарэ.
– Я добываю журналом деньги, чтобы делать серьезные дела, а ты стараешься только для себя любимого.
– Конечно, печатать свои книжки – это серьезные дела, – язвил Витя. – Ты это делаешь, разумеется, исключительно в интересах общества.
– Я, между прочим, зарабатываю на свои книжки сам, а не клянчу деньги у спонсоров, как ты. И выпускаю не только себя, а, например, еще и Звонарева.
– Алеху мог бы посолиднее выпускать, он настоящий прозаик! А то книжки тоненькие, на плохой бумаге…
– Дай мне бумаги получше. Книга прозы, к твоему сведению, стоит дороже, чем книга стихов. Мне нужно раскрутить журнал, чтобы выпускать приличные книги. Ради этого я готов угодить и буржуям. Но не прислуживать им! Если «Секретные расследования» и бульварный журнал, то не чета тем, в которых ты печатаешься. Для нас слова «Родина», «патриотизм», «православие», «гражданственность», «нравственность» – не пустой звук. Развлекая читателей, мы неуклонно проводим свои идеи. – Сказав это, Кузовков невольно бросил взгляд на письменный стол, где лежали два кавказских номера, что не ускользнуло от Звонарева. Но Лупанарэ еще не знал о содержании № 4–5, поэтому можно было не опасаться его колкости на этот счет.
– У меня тоже есть гражданские стихи, – заявил Витя.
– Прочти хотя бы одно! – предложил Андрей.
– Пожалуйста, – оживился Лупанарэ. Читать свои стихи он любил. «Прощальная»! – объявил он и стал декламировать, размахивая руками, как Пушкин перед Державиным на известном рисунке:
– От Сахалина до Дербента
Был нерушимым наш Союз,
Когда обманом нас втянули
В единый европейский дом.
Отец мой был молотобойцем
И жил не покладая рук,
Но тут пришли американцы
И перевернули все
