Читаем без скачивания Теплоход "Иосиф Бродский" - Александр Проханов

Есаул повернулся туда, где стояли бойцы «Альфы» в черных мундирах и масках. Сквозь прорези смотрели их выжидающие глаза. Собирался позвать командира.

Сквозь цепь охраны на палубу вдруг вышел губернатор Русак, маленький, с колючими усами и азартной улыбкой. На голове его красовалась тирольская охотничья шляпка с фазаньим пером. Шерстяные гетры, вельветовая безрукавка, кожаный ягдташ на боку — все выдавало в нем нетерпеливого охотника. В кулаке был сжат поводок, на котором хрипел, рвался, перекатывал дрожащие мускулы белесый бультерьер.

— Куси его! — визжала сверху Толстова-Кац, втыкая в воздух длинные, с загнутыми ногтями пальцы, с которых сыпались молнии. — Вырви горло мерзавцу!

Губернатор Русак сорвал с бультерьера намордник. Оскаленная дикая пасть с розовыми деснами и яркими клыками рванулась вперед.

— Куси его! — визжала колдунья.

Русак спустил поводок. Пес длинным мощным броском кинулся к пленнику. Хрипя, припал мордой к его открытой шее, к синей пульсирующей вене. Сомкнул клыки. Было видно, как они утонули в хрустящей плоти, как хлынула темная кровь. Пес тяжело повис на пленнике, скоблил лапами, вгрызался все глубже в горло. Лобастое лицо полковника помертвело, черно-синие глаза закатились. Он стал оседать, скользил вдоль железной штанги.

Толстова-Кац прыгнула сверху на своих растворенных юбках, словно на огромном парашюте, раскрыв омадные, как бидоны, ляжки, обтянутые белым три-Опустилась рядом с собакой. Стала танцевать, приплясывать, подхватывала с палубы свежую кровь, жадно слизывала. На палубах рукоплескали, раздавались свисты, словно на трибунах Колизея ликовала толпа, наблюдая смерть гладиатора.

Прошла не одна минута, прежде чем охранники оттащили дикого пса, засовывая ему в клыки ствол автомата. Отняли у бультерьера мертвого, с перерезанным горлом полковника. Завернули в брезент. Подняли на борт вертолета. Машина, свистя винтами, ушла в солнечном блеске. Матросы швабрами мыли палубу, убирали розовую собачью пену, черную кровь. Губернатор Русак напялил на бультерьера намордник, взял на поводок и ушел. Возбужденные гости покидали верхнюю палубу, отправлялись в бар, чтобы крепкими напитками прогнать ужасные впечатления.

Есаул, твердый, сдержанный, ничем не выдавая своих переживаний, обратился к послу Киршбоу:

— Теперь вы видите, господин посол, почему мы. вынуждены были прибегнуть к усилению государства, к выстраиванию вертикали власти. В России, как никогда, велика угроза фашизма. Существует военное националистическое подполье. Только жесткая власть спасет страну от еврейских погромов, от холокоста, который навис над русскими евреями. Мне кажется, Госдепартамент преуменьшает опасность такой угрозы. Надеюсь вы, господин посол, явившись свидетелем ужасной сцены, теперь глубже понимаете эту проблему?

— Да, это было ужасно. — Посол батистовым платочком вытирал каплю крови, попавшую на его белые шорты. — Мне кажется, в Госдепартаменте недостаточно знают Россию.

— Пойдемте в бар. Нам невредно выпить. Каков герой этот губернатор Русак!

Глава семнадцатая

После полуденного потрясения, что пережили пассажиры теплохода, иные пребывали в смятении, иные в глубокой задумчивости. Лысинка Жванецкого перебегала с места на место, теребила встречных и спрашивала: «Правда, что у этого чудовища на груди была выколота свастика и надпись: "Еврей, умри!"?» Круцефикс, сам отчасти являясь свастикой, оправдывался: «Но ведь даже министр культуры Швыдкой сказал: "Русский фашизм страшнее немецкого"». Одесские скрипачи, опасаясь погромов, запросились домой. Негры из Нового Орлеана подкрасились белой пастой и, в целях маскировки, нахлобучили колпаки ку-клукс-клана. Добровольский кому-то звонил в Израиль и на чистом иврите сообщал: «Я всегда различал понятия "жид" и "еврей". Жид, извините, — это тот, кто никогда не хочет делиться». Продюсер из программы: «Тюрьма и воля» рыдала: «Разве я виновата, что моя прабабушка, будучи проездом в Витебске, согрешила с местным художником Марком Шагалом и тот нарисовал ее голой, летящей по небу и как ее в задницу клюет красноперый петух?»

Обед прошел тихо, без обычного воодушевления, заздравных тостов и выкриков. Хотя кухня была отменной и состояла из земноводных, рекомендованных к употреблению большим гурманом и знатоком экваториальных меню Михаилом Кожуховым.

Подавались панцири морских черепах, фаршированные гречневой кашей с повидлом из перуанской сливы. Хорош был бульон из тритонов, выловленных в болотах Флориды, в который рекомендовалось добавить несколько зернышек проса. Зажаренные на палочках саламандры сохранили оранжевые пятна и смешно растопыренные пальчики на скрюченных ножках, которые обгладывались с легким, приятным хрустом. Сибирские гадюки, узбекские эфы, пакистанские кобры, приготовленные на углях, легко расставались с кожей, их розовое мясо соскальзывало с длинных скелетов, а головы с пучками душистых трав сохраняли змеиный запах. Хамелеоны Австралии сберегли тот цвет, которым обладала их кожа в момент-падения в кипяток; выложенные на блюдо, переливались всеми цветами радуги, а их скрученные в спирали хвосты напоминали морские раковины. Лягушек Рио-Негро и жаб Амазонки рекомендовалось есть с острыми подливами из мексиканского перца. К игуанам пустыни Калахари прилагались соусы из древесных грибов. Жюльен из головастиков подавался чуть охлажденным, чтобы ощущалась приятная прохлада, когда липкое существо проскальзывало в пищевод. Все это обильно запивалось французскими и итальянскими винами, однако не вызвало ожидаемого триумфа, ибо у гостей сохранялись тихое недоумение и печаль.

Желая воодушевить застолье, к концу обеда вышла мажордом Регина Дубовицкая:

— Дорогие мои, здесь, на теплоходе, нет «ни эллина, ни иудея», а потому нас всех ожидает сюрприз. К вечеру мы подплывем к прелестному месту, к заповедному бору, где нам уготован пикник на берегу. Основным блюдом будет шашлык из медвежатины. Медведя застрелят самые отважные и меткие из наших мужчин. На берегу нас ждут баня, языческие игры и ночные увеселения, в которых все дозволено. — С этими словами она пленительно улыбнулась, а Гальцев и Карцев, накануне изображавшие сатиров, пугливо полезли под стол.

Все разошлись на послеобеденный отдых. Есаул, на ком лежала подготовка охоты, предложил Куприянову отправиться вместе с ним на медведя.

— Извините, я не люблю пролития крови, ни медвежьей, ни человечьей, — с презирающей улыбкой отказался Куприянов.

Предложение было сделано послу Киршбоу.

— Да нет, Василий Федорович, у себя в Америке я член Общества охраны китов. Не могу же я здесь, в России, уничтожать медведей.

Согласился Франц Малютка:

— Давай, Вася, медведя завалим. А то я что-то обабился с Луизкой. Хрен ей под мышку засунул.

Когда солнце склонилось к воде и река стала розовой, с нежными голубыми отливами, теплоход бросил якорь недалеко от берега, поросшего вековыми елями. В бору было сумрачно, у корней багровели пятна низкого солнца. Пассажиры оставили корабль и на лодках достигли берега. Стали аукать, играть в прятки, собирать чернику и ежевику. Неподалеку, у воды, стояла рубленая баня, навес с деревянным столом и лавками. Появились закуски, напитки. Все располагало к веселью, возбуждало аппетит. Есаул и Малютка на вездеходе, в сопровождении егерей отправились в охотничий заказник, где на лесных опушках был посеян овес. На эти делянки в сумерках выходили медведи лакомиться сладким овсом. На елках, как большие темные гнезда, были сооружены стрелковые позиции. По приезде в этих гнездах, карабкаясь по шатким лестницам, и укрылись охотники, уложив на сучья многозарядные карабины.

Они сидели на ветвистой сосне, на двух соседних суках, где были сооружены небольшие дощатые площадки, укрытые хвоей. Карабины лежали на ветках, стволами к делянке, на которой колосился овес, сизо-зеленый в сумерках, с проседью, с дышащим голубым туманом. Из леса бесшумно наползала тьма, просачивалась из темных деревьев, неразличимых у корней, слабо озаренных к вершинам. Заря погасла, в холодном зеленом небе стояла белая, сочная луна, с легким блеском, окруженная прозрачным свечением. Птицы переставали петь, молча взлетали вверх, стараясь взглянуть на зарю, и камнем падали в деревья, замирая во мраке. Лишь последняя малиновка уселась на тонкую вершину, несколько раз просвистала, осеклась и прянула во мглу.

Есаул замер, окруженный кистями хвои, очарованный ночной природой, великолепием сияющей луны, каменной зеленью неба, благоуханиями, подымавшимися от земли. Пахло сырыми мхами, теплыми смолами, сладким духом молодого овса, его млечными соками, к которым тянулись невидимые могучие звери, обитавшие в чаще. Его охватило восхищение, таинственное благоговение, какое испытывал только в юности, оказываясь среди Волоколамских лесов и болот, куда уезжал на свою юношескую охоту. Тогда его жизнь была полна предчувствий, молитвенных ожиданий, поэтических предвосхищений, суливших небывалую любовь, несравненное творчество. В своих блужданиях по безлюдным полям и опушкам он ждал для себя неповторимой судьбы, богоизбранной доли. Мечтал навсегда расстаться с Москвой, уйти в леса, срубить под дикой сосной деревянную келью и схимником, созерцая божественную красоту, посвятить себя познанию высших тайн.