Читаем без скачивания Новочеркасск: Книга третья - Геннадий Семенихин

В кармане у Михаила Николаевича Зубкова был пропуск на имя торговца Ложкина Петра Семеновича, владельца скобяной лавки, но надежность этого документа можно было легко поставить под сомнение, ибо лицо самого Зубкова даже при сбритых усах столь было похоже на фотографию человека, известную всем немцам и полицаям.

Поэтому Михаил Николаевич не рисковал выходить на середину улиц и аллей, а держался построек, дворов и зданий, в каких мог спрятаться, случись погоня. Он спустился до самой Аксайской улицы, где немецкие патрули появлялись значительно реже, и пошел по ее правой стороне, заранее намечая возможные пути для побега. Но ему решительно везло в эту ночь. Никто из знакомых не встретился и не опознал его по пути, ни разу из темноты не вырвался повелительный выкрик «Хальт, хенде хох!». Молчала такая бурная в иные времена Аксайская улица. Ни одного на ней прохожего, ни одна гармонь не заливается в руках подвыпившего весельчака; за плотно сдвинутыми ставнями, задернутыми теперь маскировочными шторами, ни одной полоски света. Пустынно и глухо было и на скрещении Аксайской с Барочной.

Дом Александра Сергеевича Якушева, к которому, сторожко оглядываясь, приближался сейчас Зубков, хранил мрачное молчание. Словно суровый часовой, высился он на углу двух таких бойких в мирное время улиц.

Здесь, на щербатом камне-ракушечнике, из которого был сделан порог, почти всегда сидели влюбленные парочки, и Александр Сергеевич, иной раз беспощадно разгонявший мальчишек, облюбовавших это место для своих игрищ, всегда был рыцарским покровителем чьей-то чужой любви, праздновавшей свое шальное счастье. Если он в это время возвращался с какого-нибудь позднего педагогического совещания, то, застав на пороге парадного парочку, обязательно обходил угол собственного дома, чтобы зайти во двор со стороны Аксайской, через маленькую зеленую калиточку в заборе.

Зубков, оглядевшись вокруг, осторожно постучал в первое окно от парадного, вспомнив о том, что оно выходит на улицу из кабинета Якушева. Никто не ответил, дом продолжал хранить мрачную тишину. Лишь после четвертого или пятого стука в коридоре хлопнула дверь, раздались шаги и сиплый голос произнес слова, которые миллионы раз будут повторяться в подобных случаях:

— Кто там?

— Это я, — подергав медную ручку парадного, откликнулся Зубков. — Вы меня узнаете, Александр Сергеевич?

— Мишенька, — тотчас же не очень громко отозвался тот. — Заходи, заходи.

Защелкали щеколды, и звякнул засов. Выпустив из коридора в наступившую темноту косяк бледно-желтого света, Якушев встал на пути у неожиданного ночного гостя.

— Узнали меня, Александр Сергеевич? — обрадованно спросил Зубков.

— Да как же не узнать, Мишенька! — вскричал Якушев. — Ведь ты же теперь не только для одного меня дорогой, но для всего Новочеркасска и даже, вероятно, для самого Адольфа Гитлера, если за твою голову тысячу рейхсмарок сулят немцы. Говорят, германское командование повысило ставку. Десять тысяч рейхсмарок, а стало быть, сто тысяч оккупационных. Кто же после этого имеет право называть тебя дешевым?

— Значит, вы и об этом знаете.

— А как же. Я ведь тоже не лишался права на афишных тумбах объявления немецкого коменданта читать. Глаза пока никто не завязывал. Однако с какой стати мы тут стоим? В комнатах все же удобнее разговаривать.

Якушев затворил тяжелый засов лишь после того, как Зубков, прежде чем перешагнуть порог, тщательно осмотрел улицу. Она была пустынна. В домах, взбегающих по Мастеровой к центру, не просачивалась из ставен ни одна полоска света. Судя по этому, обыватели в дни оккупации строжайше выполняли указание коменданта о светомаскировке. Потом они оба проследовали через коридор в зал. Перешагивая порог, Зубков увидел застывшую у печного кафеля Надежду Яковлевну. Можно было подумать, стоит она здесь с самого утра, печальная и неподвижная, с пепельно-серым нездоровым лицом, словно позирует какому-то невидимому художнику или скульптору. Была она в стареньком теплом сером платье, поверх которого была надета испачканная углем телогрейка, в истрепанных шнурованных ботинках. Узнав Зубкова, радостно протянула ему руки. Он взял одну из них, со следами въевшейся угольной пыли, и растроганно прижал к губам.

— Какие нежности в такое время, — бледно улыбнулась она.

— Надежда Яковлевна, — печально и несколько пышно вымолвил Зубков, — пока я жив, я всегда к вам, как к матери, и ваши руки для меня — это материнские руки.

— Миша, я так рада… Какими же вы к нам судьбами?

Александр Сергеевич укоризненно ее прервал:

— Наденька, я ведь уже тебе рассказывал, милая, о его судьбе.

— А я хочу от Миши самого об этом услышать.

Зубков смерил Якушевых долгим недоверчивым взглядом и сухо произнес:

— Меня к вам отнюдь не добрым ветром занесло. Скажу прямо, если обнаружат, добра нам всем троим не ждать. Очевидно, для меня немецкие власти вместо пряника давно уже намыленную петлю заготовили, так что мое здесь присутствие небезопасно, и вы решайтесь, стоит ли вам рисковать…

Он помрачнел, когда хозяйка дома на полуслове оборвала его речь.

— Михаил Николаевич, — с укором сказала она, — неужели вы могли подумать, что я, что мы… — Голос ее наполнился обидой, в карих непомеркших глазах блеснули слезы, и она закончила отчужденно: — Да как вы посмели?

— Да, да, в самом деле, как ты посмел, Мишенька? — пробормотал и Александр Сергеевич вслед за ней. — За кого ты нас, Якушевых, принял.

— Ну мало ли, — вздохнул ночной гость. — Я уже успел у одного нашего общего знакомого побывать и получить от ворот поворот.

— У кого же это, если не секрет, позволю себе спросить? — заинтересовался Якушев.

— У Степана Бенедиктовича Залесского, который в мирное время обучал нас человеколюбию, — ухмыльнулся Зубков тонкими губами. — Эх, как он распинался, бывало, о высоком гуманизме и человечности героев Чернышевского, Толстого, Горького, какими возвышенными словами их возносил! Что только не сказывал нам, будущим гидротехникам! А вот случилась беда, постучался к нему и сразу получил вместо убежища на одну ночь категорическое «нет».

— К Залесскому? К этому ясновельможному шляхтичу? — горько усмехнулся Александр Сергеевич. — Да на что же ты рассчитывал? Ведь он мечтал, что немцы вот-вот преподнесут ему на блюдечке скипетр директора техникума при новом порядке, сколько мне раз подобострастно говорил: «Вы совершаете ошибку, Александр Сергеевич, надо к немцам поближе держаться». И вдруг на тебе, полный конфуз вышел. По неизвестным причинам директором не его, а старика Башлыкова назначили. Тогда Залесский втихомолочку гаденькие стишки о том сочинил. До сих пор не понимаю, почему так случилось.

— Они не такие дураки, Александр Сергеевич, — вздохнул Зубков. — Им, очевидно, не нужен был явный лизоблюд, вот и предпочли нейтрального человека. Как вы полагаете, Александр Сергеевич, он на меня сейчас не донесет?

— Кто?! Залесский?! — расхохотался старик. — О чем, Мишенька?

— О том, что я стучался к нему под ночь, просил спрятать, а он мужественно отказал, выполняя законы нового порядка, распространенного фюрером по всей Европе, и в том числе по Новочеркасску от Хотунка до Грушевки и даже до знаменитой Кривянки.

Александр Сергеевич пожевал сухими тонкими губами и отрицательно покачал большой лобастой головой:

— Нет. Побоится.

— А почему вы так уверены?

— Видишь ли, Миша. Есть активные подлецы, а есть пассивные. Так вот, он из второй категории. Дрянь, одним словом. — Старый Якушев оборвал свою речь на полуслове и ворчливо обрушился на супругу: — Наденька, ну чего же ты стоишь неподвижно, словно статуя командора в «Каменном госте» Пушкина. У Мишеньки небось с утра маковой росинки во рту не было. Так неужели же мы, потомки доброго казака Андрея Якушева, пребывавшего в первых любимцах самого Матвея Ивановича Платова, входившего с первой ротой из его корпуса в Париж и открывшего там первое бистро, не в состоянии по сусечкам поскрести.

Надежда Яковлевна печально вздохнула:

— Поскребешь-то поскребешь, да вот что наскребешь.

— Как что? — гаркнул Якушев. — Да разве ты забыла, что я десять томов Брема в роскошном дореволюционном издании на толкучке спустил с рук. Да-да, самым натуральным образом. Самолично стоял над мешковиной, разостланной на жестких булыжниках толкучки. Так и хотелось запеть из Леонковалло: «Смейся, паяц, над разбитой любовью».

— Это все верно, — печально вздохнула Надежда Яковлевна, — да только разве так, как мы сейчас можем, надо угощать такого гостя, как Миша. По старым довоенным временам на стол бы гусака жареного, начиненного гречневой кашей, поставить, сазана, красавца донского, икорки черной да ушицы тройной с расстегаями.

Зубков засмеялся и поднял вверх руки: