Читаем без скачивания Прежде чем я упаду - Лорен Оливер

— Вы развесили снимки по всей школе. Там, где учителя могли увидеть.

— Мы сняли их уже через час.

Можно подумать, это облегчает нашу вину. Мне становится стыдно.

— Вы взломали мой электронный почтовый ящик. Обнародовали мои… личные письма.

— Это не мы, — быстро отрекаюсь я.

Слава богу, хоть здесь мы ни при чем. До сих пор я не в курсе, кто взломал ящик Джулиет и разослал ее переписку с парнем под ником Path2Painl18, с которым они, очевидно, познакомились в чате. Десятки посланий, длинные тирады о том, что средняя школа — полный отстой, а окружающие уроды. Хакер разослал переписку почти всем ученикам «Томаса Джефферсона», снабдив новым заголовком: «А завтра они устроят в школе бойню». Я ежусь от того, насколько легко безнадежно ошибаться в людях — видеть только крошечную часть истины и принимать ее за целое, видеть причину и считать ее следствием, и наоборот. Я совершенно дезориентирована, хотя побывала в доме Кента уже пять раз за шесть дней. Меня смущают яркий свет лампы, бесстрастное лицо Джулиет и грохот вечеринки за дверью.

Между тем она продолжает, словно в прострации:

— Вы распустили слух, что я рассталась с девственностью за пачку сигарет.

Элли. Это была Элли. Я молчу. В конце концов, неважно. Это были мы. Это были все мы. Все, кто повторял сплетню, шептал «шлюха» и делал вид, что заходится в кашле курильщика при ее появлении.

— Но я даже не курю.

Она улыбается, как будто это чертовски смешно. Как будто вся ее жизнь — одна большая шутка.

— Джулиет…

— Слух дошел до моей сестры. Она рассказала родителям. Я… — Наконец Джулиет утрачивает хладнокровие, сжимает пальцы в кулаки и прижимает к бедрам. — Я даже не целовалась.

Ее горькое признание, его страстность, печаль и сожаление пробивают черную пелену злобы во мне.

— Я знаю, ясно? Знаю, что мы натворили немало дел. Знаю, что мы дерьмово себя вели, и все плохо, и…

Тут я осекаюсь; слова застревают в горле. Я на грани слез, полная слепой ярости, которая окутывает меня облаком, заслоняет все, кроме единственного жгучего разочарования: я не могу заставить ее понять, не могу заставить понять, что пытаюсь все исправить. Я словно вижу, как обе наши жизни утекают в трубу, моя и ее, обернувшись друг вокруг друга.

— Да пойми ты, я хочу все исправить. Я пытаюсь извиниться. Все… все наладится.

Она сжимает губы, бледная и безмолвная, и мне приходится изо всех сил сдерживаться, чтобы не схватить ее за плечи и не встряхнуть хорошенько.

— Вот например… — Я двигаюсь наугад; слова и мысли гудят во мне и пробиваются сквозь злость, пытаясь достучаться до нее. — Ты же получила сегодня розы? Целую охапку роз?

Все ее тело содрогается. В глазах снова вспыхивает искра, но это не благодарность, а пламенная ненависть.

— Так я и думала. Так и думала, что это вы. — В ее голосе столько боли и ярости, что я отшатываюсь, словно от удара. — Что это было? Очередная ваша шуточка?

Ее реакция слишком неожиданна, и несколько секунд я ошеломленно молчу.

— Что? Нет. Никакая не…

— Бедняжка Психа. — Джулиет суживает глаза, почти шипит. — У нее нет друзей. Нет роз. Давайте подшутим над ней еще раз.

— Я не собиралась над тобой шутить. — Что происходит, отчего все перевернулось с ног на голову? — Просто хотела тебя порадовать.

Не знаю, слышит ли она меня.

— И каков же был ваш план? Что еще за дерьмо про «тайного поклонника»? — Джулиет наклоняется ближе. — Решили подговорить какого-нибудь своего приятеля притвориться, что я нравлюсь ему? Пригласить меня на свидание? Или даже на бал? А потом… что? Он не явился бы в назначенный вечер? Было бы чертовски смешно, если бы я устроила истерику, вышла из себя, заплакала или разозлилась, увидев его в школе. — Она отшатывается. — Извини, если разочарую, но вы повторяетесь. Это уже было. В восьмом классе. Весенний бал. Эндрю Робертс.

Она никнет, словно тирада ее утомила. Ярость и пламя в глазах гаснут одновременно, лицо становится безжизненным, кулаки разжимаются.

— А может, у вас не было плана. — Теперь она говорит тихо, почти мелодично. — Вы ничего не замышляли, просто напомнили, что у меня никого нет, ни друзей, ни тайных поклонников. «Может, в следующем году, но вряд ли».

Она снова улыбается, и это намного хуже, чем ярость. Я уже настолько разочарована и растеряна, что сглатываю слезы.

— Честное слово, Джулиет, ничего я не замышляла. Просто хотела тебя порадовать. Прийти на выручку.

— Прийти на выручку?

Она повторяет мои слова, будто слышит их впервые в жизни; ее глаза заволакивает мечтательная, отстраненная дымка. Всякий след ярости и чувства исчезает. Она кажется даже безмятежной, и я поражена ее красотой — вблизи она кажется супермоделью со своей призрачно-белой кожей и огромными голубыми глазами цвета рассветного неба.

— Ты не знаешь меня, — почти шепчет она. — Ты никогда меня не знала. И ты не можешь прийти мне на выручку. Никто не может.

Я вспоминаю, что сказала Кенту всего два дня назад: «Вряд ли меня можно исправить». Теперь мне известно: я ошибалась. Любого можно исправить; так должно быть, это единственное, в чем есть смысл. Но как объяснить это Джулиет, как убедить ее? Совершенно спокойно, с присущей ей текучей грацией она кладет руку мне на плечо и мягко, но твердо отодвигает с дороги, и вот я уже шагаю в сторону и пропускаю ее к дверной ручке. В горле стоят слезы, я по-прежнему подбираю фразы, а лицо Джулиет все больше бледнеет, почти светится, как раскаленное добела пламя; и мне кажется, что я уже вижу ее гибель, ее жизнь колеблется передо мной, как помехи на экране телевизора.

Она замирает, касаясь двери и глядя прямо перед собой.

— Знаешь, мы дружили с Линдси. — У нее по-прежнему этот жуткий, спокойный голос, словно она находится на расстоянии многих миль. — В детстве мы все делали вместе. У меня до сих пор сохранилось ожерелье дружбы, которое она подарила: сердечко, разломанное пополам. Если половинки сложить, получается «Лучшие друзья навсегда».

Мне не терпится спросить, что произошло, почему их дружбе настал конец, но слова по-прежнему стоят комом в горле. А еще я боюсь перебивать. Пока Джулиет со мной, она в безопасности.

— Это случилось перед тем, как ее родители развелись. — Джулиет бросает беглый взгляд в мою сторону, и он словно прошивает меня насквозь. — В то время она постоянно грустила. Я часто ночевала у нее дома, и ее родители так ужасно ругались, что нам приходилось прятаться под кроватью и обкладываться подушками, чтобы заглушить звук. Она называла это «строить форт». Она всегда искала во всем светлую сторону, сама знаешь. Но она плакала, и плакала, и плакала, когда считала, что я сплю. А еще ей начали сниться кошмары. По-настоящему страшные. Она с криком просыпалась среди ночи.

Джулиет снова смотрит на дверь и слегка улыбается. Как бы мне хотелось войти в ее воспоминания и увидеть то же, что видит она, исправить то, что сломано!

— И тогда Линдси стала писаться, понимаешь? Потому что между ее родителями все было так плохо. Конечно, она испытывала унижение и взяла с меня клятву молчать, пообещала навсегда прекратить со мной общаться, если я проболтаюсь. Мы просыпались по утрам, и некоторые подушки форта были влажными. Я притворялась, что не замечаю. Однажды утром я отправилась чистить зубы, и она сидела в ванне и терла подушку отбеливателем — у меня даже глаза защипало. Наверное, она полчаса ее терла. Подушка была безнадежно испорчена, вся в белых пятнах, а ее пальцы были опухшими и красными. Их разъело почти до крови. Но она словно не замечала. У нее была одна мысль: сделать подушку чистой.

Я закрываю глаза. Пол уплывает из-под ног. Я вспоминаю, как ворвалась в туалет «Розалитас» и обнаружила Линдси на коленях и комки еды в унитазе. Смесь стыда, ярости и вызова на ее лице.

— Однажды ссора так разгорелась, что мы даже сбежали из дому. Нам было всего семь или восемь лет, но всю дорогу ко мне мы прошли одни. Стоял довольно холодный март. Мы решили, что Линдси поселится в моей комнате. Я не собиралась никому говорить, только охранять ее и носить еду. В основном жевательный мармелад и «Сникерсы». В то время она любила шоколад и конфеты. И сладкое вообще.

Невольно я издаю полузадушенный писк. Не уверена, смогу ли слушать дальше. Я понимаю, что история Джулиет и ванная Кента — это альфа и омега всего случившегося, начало и конец.

Однако Джулиет продолжает вещать этим странным, размеренным тоном, будто у нас еще море времени.

— Разумеется, ничего не получилось. Мы поднялись ко мне в комнату, но тут же заспорили, кто будет спать на раскладушке, а кто на большой кровати, и мама услышала нас. Она перепугалась из-за того, что мы прошли всю дорогу одни. Орала и плакала, что нас могли украсть, убить или еще что. Помню, мне было ужасно неловко. — Джулиет разглядывает свои ладони. — Впрочем, это было ничто по сравнению с истерикой Линдси, когда мама заявила, что она должна возвращаться домой. В жизни не слышала, чтобы кто-то так громко вопил.