Читаем без скачивания Старинная шкатулка - Василий Еловских

Как и ожидалось, инженер-технолог бросил Зою, и дочь с месяц не видела света, куксилась, плакала по углам, злясь на всех и отмалчиваясь, а потом объявила вдруг, что уезжает. «Куда?» — «В Новосибирск». А почему в Новосибирск — бог ее знает. Видимо, потому, что все равно хотела куда-то уехать. «Перейди на другой завод — и не будешь его видеть». — «Нет, не могу!» — «Почему?» Молчит. Живет в своем Новосибирске и пишет, что всем довольна, все у нее распрекрасно, но где-то между строк проглядывает другое — дочка грустит, ей тяжело.

Он думал о Зое и дома, и в самолете, и потом, когда тяжело шагал с женой по теплым московским улицам, усталый, по-провинциальному обалделый от полета и несуразной московской толчеи, слепо натыкаясь своим громоздким чемоданом на прохожих.

— Ты, Верочка, хорошо ли себя чувствуешь? — Ему показалось, что она стала какой-то кислой, вялой.

— Да… ничего, ничего!

— Нет, с тобой что-то неладно, — встревожился он.

— Да я просто устала. Все хорошо. Вот устроимся в гостинице — и полежу…

Но лежать не захотела и, приведя себя в порядок, засобиралась в город.

— Знаешь что! Я сделала глупость, надев эти сапожки. Я не думала, что здесь так тепло. Надо купить какие-нибудь дешевенькие туфлешки. Пойду погляжу в магазине. Потом пошлю Зое письмо. Это можно и отсюда, из гостиницы. Все-таки какая-то несовременная она у нас, ей-богу! Ну, было что-то с этим… Не с ней же одной… И давай пообедаем здесь, а… Я куплю молока и хлеба. А ты зайди, пожалуйста, в буфет. Посмотри, что там есть.

В Москву он приехал лечиться. Где будет лечиться и как — пока не представлял себе толком. И еще хотел купить книжек о своей болезни. С них и начал: побывал в нескольких магазинах и наконец добрался до Беговой улицы….

Время уже приближалось к обеду; Николай Степанович шагал торопливо и от усталости мелко; ноги — ходули, их не чувствуешь: шагают и шагают, будто чужие. Титов не знает, как могло так получиться: стоял он посреди проезжей части улицы на ровной белой полосе, а мимо него, спереди и сзади, неслись в обе стороны легковушки. Никогда еще не видел он такого скопления машин; это была какая-то бесконечная сплошная лавина, разноцветная, грохочущая, звенящая, жужжащая. Нет, он ни капельки не испугался и с холодной рассудочностью старого фронтовика командовал себе: «Гляди!» Оглядывался, без конца оглядывался.

Жжж!.. Зззиии!.. Жжж!.. Зззиии!.. — пела на разные голоса бешеная, беспощадная лавина.

«А ведь могут запросто подцепить».

Жжж!.. Зззиии!..

«Железное чудовище», — с неприязнью подумал он. У этого чудовища были ребра — машины, прорезавшие воздух у самой белой полосы, они выпирали, как зубья из пилы, он видел их и спереди, и сзади, он даже чувствовал ветерок от них. Но были и пустоты в этой лавине. И Титов начал нервно маневрировать — отступать на шаг, полтора, если видел ребро спереди, делать шаг вперед, если угрожали сзади. Что с ним случилось, он никогда не был злым и мстительным. А тут… Когда одно ребро чуть не подцепило его, пожалел на мгновение с холодной злостью, что нет с ним пистолета: в машину, которая собьет его, он пустил бы пулю. «Уж если собьет, не пустишь».

Жжж!.. Зззиии!..

Кажется, поток этот нескончаем; сейчас Титов уже не различал цвета машин, не видел людей в машинах, он ничего не видел, кроме одного — ребер чудовища; ребра пульсировали — росли — уменьшались, росли — уменьшались. Пульсация становилась все более резкой, неровной, похожей на конвульсии.

Он заметил «ту» машину еще издали и насторожился: она двигалась с такой же скоростью, что и другие, но зловеще поворачивала к черте, к нему, к Титову. Вот она уже идет на него. Титов отступил шага на полтора и, когда легковушка с водителем-убийцей прошмыгнула вперед, снова встал на черту. Он не видел лица «того» водителя, не заметил номера машины, — где там! Если бы в эту секунду сзади него летела легковушка, Титов был бы неминуемо сбит и раздавлен. Машина, идущая за «тем» водителем, наоборот повернула в сторону от черты и от Титова, притиснувшись к другим машинам.

«Спасибо, благородный человек! Тебе стало стыдно за «того», и хотя твоя легковая мне никак не угрожала, ты все равно отвернул».

Когда лавина внезапно остановилась и через Беговую хлынула толпа, он не пошел в книжный магазин, а, выругавшись, повернул обратно.

Нет, сегодня что-то не везло ему: в метро Николай Степанович почувствовал слабую боль в голове и, насторожившись, быстро зашагал к выходу, наверх, на воздух; шаги стали неустойчивыми — покачивало, слегка кидало в сторону, и он прислонился к колонне (это была станция «Киевская»).

«Пережду. Только бы не приступ!» Он уже страшился, а страшиться нельзя: страх и приступ — два звена одной цепи, второе неизбежно следует за первым, в этом Титов уже столько раз убеждался. Опять наплыли, охватили голову тяжесть, боль и муть, и станция «Киевская» вместе с людьми закружилась и поплыла, поплыла куда-то к черту. Но!.. Он все же не падал, стоял, нагнувшись, тесно прижимаясь спиной к колонне, боясь пошевелить головой, ища глазами скамью и не находя ее. Мимо торопливо проходили люди, много людей, он не различал их лиц, но хорошо слышал их голоса, громкий шорох от ног; туманные фигуры мелькали, мелькали бесконечно, и казалось ему, что стоит он уже давно, но едва ли это было так. Он хотел устоять на ногах; он почему-то боялся упасть, хотя что было бы такого, если бы и упал. Грубый шорох справа и слева, безразличные голоса. Девичий смех. Смех!.. Глаза видят только пол. Да и что там видят, — сплошное светлое пятно.

«Я должен устоять! Смерти бояться — на свете не жить».

Слева женский голос:

— Вам плохо? Помочь?

Потом, когда приступ пройдет, он не сможет вспомнить, как выглядела эта женщина, красива или не красива, блондинка или брюнетка, но по голосу понял — уже не молода. Подскочили еще женщины, подхватили его под руки и повели к выходу.

Он тотчас уснул, когда в гостинице, куда его привезли на такси, ему сделали укол и врач сказал на прощание: «Надо лечиться. Я вас только избавляю от приступа»; спал мертвым сном и, проснувшись, осторожно встал, чувствуя, что все страшное уже позади, может сидеть, даже ходить, только — слабость. В комнате темно и тихо. Странно! Почему темно? Сколько же времени? Включил свет. Мать моя — почти семь часов!

«Где же Вера Ивановна? Приходила и, решив не тревожить его, пошла в магазин?» Это была слабая спасительная мысль, не мысль даже, а фраза, сказанная самому себе, с целью успокоиться. Но жена — человек точный, уж она обязательно оставила бы записку. Он не знал, что делать. «Позвонить? Но куда?» Пошел к дежурной по этажу, толстой угрюмой женщине.

— Как вы себя чувствуете? — Ее голос звучал с милицейской сухостью. — Так!.. А когда ушла ваша жена? И куда?

Титов ответил.

— Хорошо, я попытаюсь вам помочь. — Говорит уже с сочувствием. — Пойдите на улицу, погуляйте, подышите свежим воздухом. А я узнаю.

Он оглядывал каждую пожилую женщину, проходившую по улице, — не жена ли? Пошагал было и остановился: нет, не гулялось, какое там, — слишком уж тяжело, тревожно на душе, и он возвратился.

Дежурная разговаривала с кем-то из своих сотрудниц; увидев Титова, обе замолкли, как-то странно рассматривая его, и он понял: они что-то знают…

На другой день узнает и он: Веру Ивановну нашли в сквере мертвой. Второй инфаркт. Первый был года два назад. Она лежала на скамье, и люди, видимо, принимали ее за пьяную, а может быть, и вообще не видели. В сумке — молоко и хлеб.

Но сейчас он этого не знал.

— Пока… ээ… ничего о вашей жене неизвестно. Но вы не беспокойтесь. Все… говорят, что она… задержалась где-нибудь в магазине. У нас ведь знаете какие бывают очереди. Пока выстоишь… Москва как проходной двор. Везде народ… — Голос тих и напряжен. Глядит не в глаза Титову, а куда-то выше (не привыкла врать). — Я сейчас вам врача вызову. Я сейчас быстренько…

Пол под ногами Титова дернулся, слегка опустился куда-то книзу и тотчас приподнялся, снова опустился и снова приподнялся. Пол начал быстро и мягко качаться, и это было до того реальное впечатление, что у него на какое-то мгновение мелькнула мысль: «Что с полом?» Ничего подобного Титов никогда прежде не испытывал.

Еще ничего не зная, он уже понял: пришла беда. Это — конец! Конец всему!

Когда месяца через два он снова приехал в Москву, каждый знавший его сказал бы, что Николай Степанович порядком постарел, осунулся, потемнел лицом и во всем облике его появилось что-то жалкое, пришибленное. И ходил он теперь неуверенно, будто по льду.

Он чувствовал какую-то неосознанную тяжкую вину перед Верой Ивановной. И, видимо, будет чувствовать всегда. Конечно, он ни в чем, решительно ни в чем не виновен перед нею. И все же!.. Если бы он не поехал в Москву, не поехала бы с ним и она. В прежние времена Вера Ивановна часто жаловалась на сердце, а когда заболел Николай Степанович, уже не жаловалась — жалела его. Вспомнил: в Москве по пути в гостиницу она часто останавливалась и в ответ на его вопросы бормотала: «Ничего, ничего…» Да, она берегла его. И если б не он, она бы жила. Титов понимал: глупо так думать, но все равно чувство тяжкой вины не спадало.