Читаем без скачивания Замок на песке - Айрис Мердок

— До свидания, желаем вам хорошо отдохнуть! — раздалось сразу несколько голосов.

— До свидания, до свидания! — присоединились к ним другие.

Мор чувствовал, что его не узнают. Какой-то преподаватель. Бледная тень посреди бурлящей от радости толпы.

— До свидания, и вам тоже хорошо отдохнуть, — говорил он.

Они уже подходили к воротам, когда мимо них медленно проехала машина. Окошко опустилось и оттуда стремительно, будто на пружине, высунулась маленькая головка Ригдена.

— До свидания, — прокричал Ригден. — Удачи… до встречи!

Родители Ригдена, немного знавшие Мора, тоже помахали, но было видно, что они торопятся уехать. Машина выехала на шоссе, влилась в бесконечный поток, стремящийся в сторону Лондона, вдаль, в мир за пределами Сен-Бридж, и помчалась все быстрее и быстрее, по мере того как отец Ригдена нажимал на газ.

Мор и Нэн свернули на дорогу, ведущую к их дому. И через несколько минут оказались возле него. Фелисити встретила их у дверей.

— Узнали что-нибудь? — спросила она. Глаза у девочки были красными от нескончаемых слез.

— Нет, — ответил Мор. — Никто не звонил?

— Нет, — ответила она и опустилась на ступеньку.

— Я сварю кофе, — продолжила Нэн. — Потом займусь глажкой. А что ты собираешься делать, Билл?

Мор собирался на Подворье увидеться с Рейн.

— Съезжу в читальню, а потом… наверное, в школу, там есть кое-какие дела.

— Сегодня тоже дела? — удивилась Нэн, стоя в дверях кухни, — а я-то думала, уже каникулы.

— Я тебе много раз говорил, для меня каникулы начинаются гораздо позже окончания учебного года. — Он пошел в столовую. Сейчас комната показалась ему совсем маленькой, тесной, провинциально-пестрой. Тоска сдавила сердце.

— Не сиди на сквозняке, — уговаривала Нэн Фелисити. — Иди, выпей кофе.

— Не хочу. Мне хочется полежать.

— Ни к чему тебе лежать. Как только ляжешь, снова начнешь плакать. Лучше постирай свою одежду, пока вода не остыла. А когда высохнет, я проглажу.

Ничего не ответив, Фелисити тяжело затопала по ступенькам и закрылась в своей комнате.

Нэн принесла в столовую поднос с кофе и печеньем. Они сидели, глядя в окно. В палисаднике гулял ветер.

— Скоро осень, — сказала Нэн. — Странно, до чего, быстро. Как только флоксы облетают, значит, большая половина лета уже позади. Еще немного, и листья начнут опадать. Помнишь, как Лиффи радовалась этим листьям? Носилась за ними по полянке, как сумасшедшая. Ты их сгребал, а она ползала и разбрасывала, и ты сердился.

— Да. Помню. — Он поспешно допил кофе. — Ну, мне пора. Ко второму завтраку вернусь.

Нэн вышла за ним в коридор.

— Займись Фелисити. Ребенок совсем разболелся от этих переживаний.

Мор вышел из дома. Он сел на велосипед, проехал немного в ту сторону, где находилась читальня, но потом резко свернул на другую дорогу, ту, что вела к дому Демойта. Облака проплывали совсем низко над шоссе, уходящим вдаль, стрелой летящим в сторону Лондона. Ветер холодил его лицо и трепал волосы. Свежий ветер, пахнущий травой. Мор запрокинул голову. Он еще жив, он, Мор, и может делать, что пожелает. Еще минута и он увидит ее, свою любовь, и все плохое, все горести исчезнут. Чудесное преображение уже коснулось его души — чернота уходила, и все становилось на свои места, будто предвещая новую жизнь, наполненную добром и любовью. Когда он достиг ворот Подворья, на душе у него совсем просветлело.

Он прошел прямо в гостиную и увидел там Рейн, сидящую возле Демойта. Они проводили в последние дни много времени вместе. Когда Мор вошел, Рейн быстро подошла и тронула его за рукав.

— Сумасшедший дом, — мрачно наблюдая за ними, сказал Демойт. Он начал складывать книжки, собираясь выйти.

— Не уходите, — попросил Мор.

— Да будет вам. Если понадоблюсь, найдете меня в библиотеке.

Как только дверь закрылась, Мор обнял Рейн. Такое страстное объятие могло изменить все. И отпустил, так как она со смехом начала вырываться.

Она усадила его на стул, сама села на пол возле его ног, что в последнее время вошло у них в привычку.

— Как было этим утром? — спросила Рейн.

Он не знал, что ответить на этот вопрос. В это утро его метания достигли апогея. В это утро он стал лгуном и предателем. Но сейчас это едва помнилось — так, наверное, случается с душами, входящими в рай: когда они туда входят, то очень скоро пелена ужасов чистилища, опутывающая их сознание, истончается, постепенно начинает казаться сном, а потом и вовсе исчезает.

— Неплохо, — сказал Мор. А о том, что от Дональда нет новостей, она и так знала.

— Мор, — спросила она, сжав его колено, — ты еще… не сказал Нэн?

Мор затрепетал перед этим вопросом.

— Еще нет.

— Но скажешь… вскоре? — У нее было такое встревоженно-ласковое выражение на лице, что Мор зажмурил глаза.

— Рейн, я не могу нанести Нэн такой удар, пока Дональд не вернулся. Надо подождать.

— Мор, я не могу ждать. Я понимаю, что нехорошо, неправильно быть такой нетерпеливой. Ну что ж, мы и без того сделали уже много неправильного. Но я думаю, что надо сказать Нэн правду, даже если момент не совсем подходящий.

— Почему именно теперь? Или ты боишься, что я передумаю? — Он взял ее за подбородок и заглянул в глаза. Он раньше никогда ни с кем так не общался — глаза в глаза. Должно быть, только ангелам дано так вольно постигать друг друга.

— Я не этого боюсь. Чего боюсь, не знаю. Я хочу привязать тебя к себе. — Своими маленькими ручками она с силой сжала его за запястья.

Он с глубокой благодарностью принял ее решимость, ее страсть и в ответ притянул ее к себе.

— Все так и будет, моя дорогая. Ни о чем не беспокойся. А теперь вот что скажи. Ты снова работаешь над картиной?

— Нет. Я даже не притрагивалась к ней. В такой неразберихе нельзя писать.

Картина была снята с мольберта и стояла у стены в дальнем углу комнаты. Они оба смотрели в ту сторону. Теперь портрет не казался Мору таким уж совершенным. Ему даже показалось, что теперь он отчасти понял мысль Бладуарда. Колоссальная сила большой властной головы Демойта так и не отразилась на портрете, зато было угадано много других черт, среди них задумчивая погруженность в собственные мысли; Мор редко видел Демойта таким, но теперь готов был согласиться, что это одно из главных его настроений. Демойт на портрете предстал смягченным, несколько усталым, как будто обессилевшим. Но, несомненно, это был удачный портрет.

— Мне жаль, что я отвлек тебя от работы.

— От работы меня ничто не в силах отвлечь, разве что на минуту.

— Во вторник состоится обед, знаешь?

— Твоя жена придет?

— Какое это имеет значение?

Рейн быстро поднялась на ноги.

— Я не смогу там быть, если она придет. Я не смогу. — В ее голосе дрожали слезы.

— Ну не надо так. Я понимаю, тебе неприятно. Но мы должны через это пройти. Разве то, что с нами сейчас происходит, легче?

— Почему ты не сказал ей сразу!

— Все уладится, Рейн, вот увидишь.

Она вдруг заплакала. Он обнял ее.

— Я не смогу… не смогу пойти на этот обед.

— Ну что за глупости. Ты должна там быть. К тому времени многое может измениться. Возможно, я все расскажу Нэн. А что касается обеда, то если она не узнает самого важного, то ничего плохого тебе не скажет; ну а если узнает, то сама не придет. Поэтому не надо плакать. — Но что-то подсказывало Мору — к следующему вторнику он не решится сказать. Когда-нибудь скажет. Но не в следующий вторник.

Рейн снова опустилась на пол, продолжая плакать. Мор погладил ее по голове. Бедная девочка. Он любит ее. И вот причинил ей горе. Но вскоре он искупит свою вину, она будет счастлива. Тем временем не ее, а скорее себя самого надо пожалеть. Она в своей жизни все еще успеет поправить. А то, что он уничтожил, не возродится уже никогда. Может, будет новый мир и новая жизнь. Но осколки прежней никогда не склеятся, и теперь он знал, что ему до конца дней своих придется терпеть эту боль. Внутри его счастья засела боль, и не извлечь ее оттуда никогда. Он все еще гладил ее по волосам.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Наступил вторник. День экзамена по химии прошел, но Дональд не появился, и никаких известий, дающих хоть какой-то намек, где его искать, тоже не было. Мор так и не сказал Нэн, что собирается уйти от нее. Это был день чествования картины. Рейн, конечно, должна была присутствовать; и Нэн тоже не передумала.

Обед решили провести в школе, в учительской столовой, и подготовка к нему вызвала суматоху среди учителей, которым редко доводилось организовывать нечто более торжественное, чем общешкольное чаепитие в День Акта. Столовая для учителей только называлась столовой. Потому что никто из учителей никогда там не столовалс я, там вообще никто не принимал пищу, а использовали ее для собраний разных школьных групп и комитетов. Превратить это унылое место в подмостки для праздничной встречи было не так-то легко. И на это затратили много сил, главным образом Хензман, энтузиазм которого был вдвойне трогателен, потому что сам он на этот обед зван не был. После долгих споров было решено, что такой чести, наряду с членами попечительского совета, удостоятся только преподаватели старших классов.