Читаем без скачивания Сергеев Виктор. Луна за облаком - Неизвестно

< Бу-бу-бу... Ту-ту... У-у-у...»

— А боле никто и не посватал. А что мне° Одной жить—знать, колдовкой быть! И пошла я в прислуги, не век же отцов хлеб есть. А жалею, доченька моя, вот уж как жалею, что послушалась отца. Хоть и хорошо мне у Дмитрия Степанычз, и человек он до меня справедливый, за сорок годков, что прожила с ним, ногой не топнул, голосом не крикнул, и детей его подняла и они, дети, до меня добрые, а однова подумала, что без своего спопутника всю жизнюшку про­жила. и слеза проступает. Ведь как же! Все для других, все для дру­гих у меня... Птица же и та гнездо свое вьет. Вот и не узнала я, что это за счастье такое—вынести своего... своего... ребэнсчка из родиль­ного дома... на собственных руках.

Тишина поползла вместе с электрической полоской из Анфиси­ной комнаты прямо через коридор на Григория, придавила его, ды­шать нечем, до горла добирается. «Вот тебе и злая Анфиса!» Всхли­пы. вздохи... Колышутся в тумане лунном золотые корешки книг— от полу до потолка. Книги, книги...

В уши входит что-то дрожащее, жалобное. Еле разобрал:

«Бабушка, это вы нашу собачку погладили?»—«Да, Сашенька, я погладила».—«Спасибо вам, бабушка».—«Пожалуйста»,—отвечаю. А сама думаю: «И у меня мог бы быть такой Саша. Да вот бог не дал...»

— Если любишь его и человек он хороший, не отступайся, не давай себя гордости. Это от гордости все, а еще чаще от обиды да от глупости.

«Бу-бу-бу... Ту-ту... У-у-у...»—Отвернулась Анфиса от Григория, мидо думать, что смотрит на Чимиту. Ничего не слышно. Только гул перекатывается.

И вдруг Чимита:

— Может, я его выдумала? Вот он такой, и такой, и такой. Все «то придумано. А он—никакой... Ни-какой! Ненастоящий. Хотя нет... Как же придумать? Разве можно придумать? Ну и пусть... пусть' Если я придумала, тогда все придумывают. Анфиса Петровна, знае­те... как часто люди удивляются чужой любви. Сколько раз я слыша­ла: «И чего она в нем нашла? Не могла выбрать лучше? Ну, я бы за такого не пошла». Сколько раз... «Я бы... я бы...» А та, которая по­шла за такого... Она—что? У нее ума нет, что ли? Она просто... она видит в том человеке то, чего не видят окружающие, как все мы не видим того, что видят птицы. Для птиц, Анфиса Петровна, небо

— это... Я читала где-то, что небо для них — это тучи разноцветных насекомых. А мы же ничего этого не видим. Не ви-и-дим!

Анфисино бормотание заполнило комнату. И ни слова не слыш­но Григорию... «Да повернись ты... Ну же! Повернись!»—Григорий весь напрягся, унимая дрожь в теле. Облегченно вздохнул—голоса, пошли на него...

— А ты, доченька, разбей ему тот камень, что в его груди. Раз­бей... Освободи ему сердце и вся любовь его падет тебе на сердце.

— Как же я разобью?

Отчаяние рвется из Анфисиной комнаты через коридор, прямо на него, на него...

И снова: «Бу-бу-бу... Ту-ту...»

Анфиса встала, выключила свет и прикрыла дверь. Какое-то еще время звуки глухо толкались о дверь, но вот затихли, прита­ились.

Григорий не уснул до утра, ворочался, подходил к окну, терся лбом и щеками о холодное стекло, глядел на залитые мертвым све­том крыши домов и думал: «Кого же она любит? Странно. Выдумала его сама. Придумала... Кого? Странно. Тучи разноцветных насеко­мых... Как же мне? И я ничего не вижу? А если это все про меня?»

Он стоял у подоконника и шептал: «Мне же ехать, ехать пора. А что я ей скажу? Нет! Нет! Надо сказать. Все, как есть, сказать...»

Перед отъездом он решил поговорить с Чимитой. Она согласи­лась проводить его на вокзал, и вот теперь они шли, не торопясь, берегом Амура. С низко опустившихся туч нет-нет да и срывался, видать, последний нынче снег. Он был такой же мокрый, как и в тот осенний вечер, так же медленно кружился и падал на асфальт.

— Помнишь?—Он вздохнул и посмотрел на нее.

— Что?

— Снег помнишь?

— Я все помню, Григорий Алексеич.

— Ты была тогда совсем другой.

— Ты тоже был другим.

И — Скажи откровенно,— начал он после паузы,— что с тобой произошло? Твое отношение ко мне резко изменилось... к худшему. В чем дело?

Она посмотрела на него, словно хотела еще о чем-то узнать от него. . ,

— Я о тебе так много думал последнее время.Ему показалось, что у нее потерянно дрогнули губы. Растаявшая снежинка в ямочке на подбородке, мокрый пушок на верхней губе, ожидание в мальчишеском пренебрежительном прищуре—все это трогало и волновало Григория. «Уж лучше бы она говорила мне кол­кости, как когда-то при знакомстве».

— Так сложно, Григорий, так все сложно,— проговорила она тихо.

— Что сложно, Чимита?

Он подумал о ее ночном разговоре с Анфисой Петровной. «Ска­зать ей? Нет, пока нельзя. Надо подождать».

— Смерть Софьи... Это ужасно, так ужасно!—Она закрыла гла­за и шла, держась за его локоть.—Во мне будто бы все переверну­лось. Ну, что я? К чему все это? Когда я узнала .. мне казалось, что и ты, ия — гадкие люди, что мы виноваты... Оба виноваты!

— Постой,— остановил он ее.—А ты-то тут причем?

— А как же! А как же! Я же все видела, все знала... И не осу­дила тебя. У меня не хватило сил этого сделать, а я должна была... Должна!

— Ну причем тут ты?—в отчаяньи вырвалось у него.—Не вы­думывай ты на себя лишнего! Не надо, ради бога. Ну, знала... Чего- то там знала про меня, чего-то видела. Что же теперь? Так и будем копаться в прошлом? Так, что ли? В парткоме обо мне знают... Меня в главке трепали... И ты хотела осудить меня вот так... вот так...

— Да нет же!

— Почему же у тебя не хватило сил?

— Это уже не имеет никакого значения.

— Не имеет?— растерялся он. — А что же тогда имеет?

— Мы можем поругаться, Григорий Алексеич. А это совсем ни к чему.

— И что же, мы расстанемся сегодня навсегда? Больше никогда не встретимся, не напишем ни одного письма, не поговорим ни разу по телефону?

У него крепло мнение, что Чимита любит... но только не его. Кого же? Кого? Ах, как тяжело вот так разговаривать! Зачем ему было слушать это ночное объяснение Чимиты с Анфисой Петровной?

— А зачем встречаться? Зачем писать? С зимним бетонировани­ем тебе все ясно, во всяком случае от меня ничего не потребуется. Ну, а остальное... Что остальное? Ты там, а я здесь.

— Неужели, Чимита, мы с тобой были просто знакомыми, всего лишь сослуживцами, так сказать, на почве техники безопасности?..

И вдруг не стало этого мальчишеского пренебрежительного прищура, глаза ее широко раскрылись и столько было в них мольбы и надежды, что Григорий подумал: «Это она обо мне... с Анфисой Петровной».

— Я ничего не понимаю,— глухо проговорил он.

— Это и хорошо, что ничего не понимаешь.

Эхом отдалась у него в ушах ее насмешливость. И опять этот прищур, эти поджатые губы... Сквозь мокрый снег, сквозь туман он слышал ее слова: «Прощайте, Григорий Алексеич, надо идти. Мне уже пора. Всего вам наилучшего в жизни». Он что-то ответил, ка­жется, попрощался.

Григорий не подумал ее задерживать, он слишком хорошо знал ее и сознавал, что ничего бы не добился, а было бы только хуже. В голове сверлила одна неотвязная мысль: «Чимита ушла насовсем и это очень плохо».

Письмо Догдомэ Трубин перечитывал не раз:

«Здравствуй, Григорий Алексеич!

Может быть, ты удивлен, что я тебе пишу, и подумаешь о моеп пзбалмошности. И отчасти ты будешь прав. Я все-таки не могу к те­бе относиться так же, как ко всем. Пыталась, но ничего не полу­чается. Отсюда и всякая ерунда с моей стороны. Надо бы встретить и проводить тебя совсем иначе... Но мой дурной ум всегда что-нибудь да натворит, а потом раскаивается. Прости злую, неисправимую... Если можешь.

А теперь о делах. Я ведь, как и ты, «болею» бетоном. Ты добил­ся, что горячий бетон хорошо схватывается с холодным и бригада за сутки бетонирует до восьми фундаментов, а раньше за неделю боль­ше четырех фундаментов не выходило. Но, как тебе известно, горя­чий бетон все же надо держать на подогреве, пока он «дойдет». Не будешь греть—он замерзнет. Насколько я помню, ты прогревал бе­тон по шесть и семь суток да еще суток десять уходило на выдерж­ку. А что бы ты ответил, если бы тебе предложили отказаться от прогрева бетона? Ты бы сказал, что без прогрева невозможно И я так сказала, когда со мной разговаривал Дмитрий Степанович. А у него очень заманчивая идея. Он говорит, что надо использовать противо- морозные добавки. Представляешь? Электропрогреватели—к черту1 Не надо с ними возиться, не надо опасаться, что выключат электро- янергию. Какая экономия средств, времени! Какое во всем облег­чение!

Дмитрий Степанович поручил мне подыскать подходящий соле­вой элемент, определить его оптимальное содержание в цементе и проверить в лабораторных условиях, как поведет себя бетон. Больше месяца я была занята... И вот, Григорий Алексеич, противоморозная добавка найдена! Это поташ. Удалось подобрать и оптимальное со­держание его в цементе. Сколько, ты думаешь, нужно времени для того, чтобы бетон «созрел»? При высокой плюсовой температуре он может схватываться даже в бетономешалке или в кузове самосвала по дороге на стройку. Так что надо это учитывать. Поташ, оказыва­ется, сильнодействующий ускоритель «созревания» бетона. И повто­ряю: не надо прогревать ни поверхность грунта, ни сам бетон. Как только с растворного узла привезли бетон, так и пошло... Само со­бой, строительный участок не похож на лабораторию, но все же... Организация всех производственных процессов должна быть четкой, никаких задержек, иначе все пойдет насмарку. Мне предстоит испы­тать на какой-то стройке бетонирование с поташом. Дмитрий Степа­нович советует поехать к тебе. Все-таки у тебя как следует отрегули­рован процесс бетонирования без подогрева основания, а остальное... Если не возражаешь, будем сообща испытывать.