Читаем без скачивания Красна Марья - Наталья Ратобор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 30
Алексей рысью подогнал порожнюю телегу, покидал туда вилы с граблями, спешно кивнул Дарье — садись, мол, побыстрей! Они отправились метать стога на заливных лугах, укрывать их, готовить сено к вывозу. Разгоряченные, они работали азартно, без устали. Проезжавшие по дороге парни, зная одинокую жизнь неприступной красавицы Дарьи, стали зубоскалить, озорно задирая видную бабу.
Обыкновенно неразговорчивая и строгая, как монашенка, Дарья теперь, метнув скорый взгляд на Алексея, бойко отвечала им что-то дерзкое, стоя на высоте стога, уперев руки в тугие бока, — красивая, задорная. Потом подошла к краю и заскользила вниз. Алексей поддержал ее, чтоб не убилась. Поставив на землю, не удержал оценивающего взгляда. И, должно быть, мелькнуло в его глазах что-то такое, от чего Дарья, вскинув руки, вдруг сильно обхватила его за шею — и крепко припала к губам… Спешно оторвавшись, Алексей порывисто отступил, отвел глаза. Дарья разом поняла и, помрачневшая, оскорбленная, резко отошла и с нервной поспешностью стала собирать вилы и грабли.
Возвращались молча — Дарья напряженно-гневная, Алексей с чувством неловкости. Он довез ее до дома, буркнул «Прощай пока» и развернул коня к Ястребью.
* * *
Алексей нес легонькую худышку Анну в коротеньком платьице, иногда мимоходом прижимаясь губами к мраморному лобику девочки. Сережа вел за руку рыжеватую Любку, искусанную комарами, с разодранными коленками и разноцветными синяками на бойких ножонках. Дети тащили с собой огромную жестяную лейку — «напоить из канавы анютины глазки на могилке». Подошли, поставили лейку, отец прочел молитву. Анюта заплакала — Сергей принялся хлопать возле нее в ладоши, отгоняя лесных комаров. Отец встал на колени на ржавую растрескавшуюся глину в изголовье могилы и все никак не мог очнуться от раздумья. Любка принялась тормошить его за рукав:
— Пап… а пап… Пошли домой…
Алексей поднял голову, рассеянно кивнул, тяжело поднялся, еще раз оглянулся на перекладины высокого креста с выцветшим венком. Двинулись обратно. Разбойница Любка теперь неуместно разрезвилась, принялась задирать брата, но тот едва отвечал ей. Подошли к телеге, умостились — Сережа лег плашмя на дощатое, простеленное свежим сенцом дно и смотрел недвижимо в вышину; по его лицу ползли сетчатые причудливые тени, перемежаемые солнечными бликами, пробившимися через кроны деревьев. На щеке у него искристо блеснула горячая росинка, он поспешно отер ее ладонью, искоса бросив сердитый взгляд на заскучавших, приумолкнувших сестренок.
* * *
Прибыв домой, отец распряг коня — Сережа занес упряжь с хомутом в сарай, поднатужась, потащил расхныкавшуюся Анюту в дом. Облокотившись о край стола, он долго наблюдал, как отец латает суровой ниткой мешки. Взглянув на сына, Алексей отложил работу:
— Что ты?
Тот отчаянно тряхнул головой — ничего, мол. Тогда Алексей притянул его к себе за руку — тот подходил набычась, неохотно (не маленький небось!), но потом вдруг резко уткнулся в плечо. Алексей провел рукой по волосам:
— Скучаешь, брат?
Сергунька, отворотя взгляд, молча кивнул.
Алексей вздохнул:
— И я скучаю…
Мальчик всхлипнул:
— Пап… Меня в околице то пшеком, то кацапом кличут… Я — кто?
Алексей быстро смекнул, достал бумагу, карандаш:
— Пиши свою фамилию.
Сергунька глянул недоуменно и привычно вывел словацкими буквами: «Jaruzinski».
— Читай вслух, не торопись, — приказал отец.
Сын, как велено, прочел по слогам:
— Яа-ру-зин-ски.
— Да не так, вот как правильно: «Я — русинский». То есть «я — Руси сын». Теперь понял? Смотри помни! Ну а какой крови в тебе больше — кто ж разберет…
— Пап, а что завтра, опять в Ладомирово собираемся? — Алексей кивнул. — А зачем далеко ездить так? Вон в соседнем селе церква есть. Правда, ходят туда одни украинцы, к тому же она греко-католицкая…
— Кажись, ты сам на свой вопрос ответил. Разве мы католики? И потом, скажи: на службах в Ладомирово какой народ собирается?
— Ну, разный…
— Не знаешь толком, какой? То не случайно. Ты знаешь, что отец Кирилл — молдаванин, отец Владимир — крещеный еврей, а брат Пантелеймон — из греков?
— Не-а… — Сергунька ожидающе уставился на отца.
— А почему не ведал? Да потому, что это не обсуждается. А почему не обсуждается? Потому как неважно. Разве Бог делит нас по крови да по цвету кожи? Нет, брат, Он нас по добродетелям да по возрасту духовному различает — вот что важно-то! Тебя хлопцы из той вески как величают?
— Москалём… А Натана — жидом…
— А в Ладомирово — дают кому-нибудь прозвища?
— Да ты что, пап!
— Вот то-то и оно — не дают… Не может быть деления христиан по национальности. Раз ты Христов — то и мне брат во Христе, будь ты хоть кто! И не спрошу я — откуда ты, а если спрошу — для того только, чтобы выразить уважение к народу, из которого ты вышел. Запомни, сын: кровная нетерпимость с православной верой — не уживаются. Там, где предатели отеческой веры ее исковеркали, тут же дележ по крови идет! И кровь тут же льется.
— А Натан, он вправду — жид? Он же не христианин…
— Еще раз услышу, что людей оскорбляешь, — вон розга в сенях. Уважения ждешь? Умей уважить и инший народ. Айда в погреб да картошки начисть. Анютка скоро проснется — ужинать сядем.
Глава 31
Степан неожиданно заболел брюшным тифом, и состояние его быстро ухудшалось. Соседи отвезли мальчика в пряшевскую больницу, Алексей, прослышав, примчался следом. Сын уже долго маялся в жару, он был подобен живому угольку. Забываясь, он бредил и звал мать, которая, тщетно пытаясь достучаться до его сознания, бессильно металась рядом. Порою мальчик в забытьи кликал отца. Сумрачный и молчаливый, Алексей часто приезжал в Пряшев проведать его. Дарья хотела забрать сына — «пусть уж дома», но врачи не позволили перевозить: боялись внутреннего кровотечения. Еще через несколько дней обомлевшую Дарью предупредили: «Не жилец». То же сказали в ближайший приезд Алексею, поднимавшемуся на второй этаж, в палату к Степану. Алексей сжал зубы и зашагал с Сергунькой наверх. Дарья, увидав его, сразу распознала по лицу, что уже знает… Инстинктивно они подались навстречу друг другу, и заледеневшую в последние дни Дарью прорвало: она уткнулась ему в грудь и зарыдала. У Алексея самого выступили слезы, и он, обхватив Дарью, уронил горестное лицо в ее растрепавшиеся волосы. Потом подсел к сыну, поглаживал по горячей ладони… Сережа стоял
