Читаем без скачивания Аэрокондиционированный кошмар - Генри Миллер

В первый раз я встретился со Стиглицем в прошлом году, сразу после моего возвращения из Европы. Я не знавал его в дни выставки «291»; познакомься я с ним тогда, как сделали это многие молодые писатели и художники, ход моей жизни мог измениться не менее решительно, чем после лекций Эммы Голдман за много лет до того.

«Чудеса все еше случаются. Я уверен в этом, более уверен сегодня, чем когда-либо. И уверен надолго». Вот что написал Стиглиц на форзаце небольшой книжки, подаренной мне по случаю нашего знакомства. Книжка была составлена из писем Джона Марина, по большей части адресованных Стиглицу.

Когда теперь я мысленно возвращаюсь к тем дням, я чувствую себя виноватым. Из-за моего тогдашнего намерения написать книжку о Джоне Марине, и — видит Бог — я и сейчас все еще мог бы этим заняться! Но тогда я вознамерился сделать это немедленно, загоревшись при виде работ Марина, увидеть которые я мечтал с давних пор.

Не важно, как много «Маринов» вы узнали, где-то обязательно есть еще. Я не уверен, что даже Стиглиц знаком со всеми его вещами. Марин, я думаю, уже давно наработал сверх того, что ему было назначено. Я думаю, что после его смерти мы увидим полный сундук картин, о существовании которых никто и не подозревает. Говорят, что он пишет обеими руками. Я подозреваю, что он пускает в ход и обе ноги, и локти, и даже то место, на котором сидит.

Как бы то ни было, усладив свое зрение работами Марина в «Американ-плейс», я был несказанно удивлен, посетив его дом в Клифсайде. Там я увидел большой ящик, наполненный его акварелями из Нью-Мексико. И Марин предстал предо мной в новом облике. В обличье человека, живущего среди традиционных, вполне привычных пейзажей. Тип элегантного золотоискателя, вернувшегося на окультуренный, изнеженный Восток с кучей золотых самородков; он хранит их где-нибудь на чердаке и в часы скуки поднимается полюбоваться ими, погладить, поиграть.

Говоря «Джон Марин», я всегда добавляю еще одно слово: «Волшебник». Волшебник из страны Оз? Может быть, но тем не менее волшебник. Это человек-феномен. Как Jlao-Цзы был перехвачен императорским гонцом с приказом императора записать все, что можно, прежде чем исчезнуть, так и Марин словно схвачен за ворот кем-то, выжимающим из него сок до последней капли в страхе, что художник исчезнет, не написав всего.

Характерно в этом смысле письмо Марина, написанное в 1928 году Ли Симонсон: «Я только что получил Вашу телеграмму. Не могли бы Вы мне объяснить, почему Вы попросили меня сотрудничать в Вашем журнале? Я никогда не просился в сотрудники. Если мои картины недоступны пониманию среднего ума, как можете вы или кто-либо еще ждать от меня сотрудничества? Просить меня приспособить мои работы для среднего уровня то же самое, что просить меня изменить мой почерк. Да будет Вам известно, что многие прочитанные мною книги так и остались недоступными моему пониманию. Так что я нахожусь на голову ниже среднего уровня… Но почему Вас так пугает появление совершеннейшего дурака? Не потому ли, что в конце концов может обнаружиться, что он не совсем последний дурак?»

Явление Марина в стране заурядностей — вещь почти необъяснимая. Марин — это каприз природы, природная аномалия. Шутка. Он должен был бы испытать самые жестокие удары судьбы, какими Америка подвергает художника, судьбы худшей, чем у Эдгара По или Мелвилла, если бы не произошла чудесная rencontre[52] со Стиглицем. Надеюсь, что Джон Марин простит мне эти слова, которые могут прозвучать так, будто я сомневаюсь в его моши. Ни в малейшей степени. Я просто имел в виду, что Америка, когда в ней рождается такой человек, как Марин, должна расстараться безжалостно уничтожить его, и как можно скорее.

Я верю Золеру, сказавшему мне, что Марин крепок, как бойцовый петух, так что убить его трудно. Марин и в самом деле бойцовый петух: подтянутый, стройный. подвижный, живой, острый и всегда готовый пустить в ход шпоры. Но это лишь с теми, кто ищет драки. А сам по себе Марин — человек мягкий, рассудительный, тихий, внимательный, любезный. Он говорит очень интересно, если вы сумеете разговорить его. Но разговаривать он не большой охотник. Все, что ему надо сказать, он предпочитает сказать кистью.

Выступая по поводу одной из акварелей Марина, мистер Э.М. Бенсон говорит: «И вот наконец картина, которая не нуждается в раме, чтобы установить свои границы; все ее части так тонко оркестрованы, что создают иллюзию движения, не боясь хаоса. Наш глаз ведут вдоль смешавшихся потоков этих форм, похожих на множество камушков, прыгающих по воде по заранее намеченному плану. Во всем, кажется, читается еще что — то, каждая деталь ведет еще куда-то, все здесь часть великого замысла, отливы и приливы великолепного узора. И мы смотрим на эти формы и уже воспринимаем деревья, воду, небо не в предметно-изобразительном плане, а как их абстрактные символы. Этот каллиграфический росчерк мы теперь признаем за действительность: зубчатая линия — стремительное движение воды, треугольник — дерево, цветовое пятно — солнце или цветок. Эта пластичная метафоричность и есть кровь и плоть искусства Марина».

Каллиграфический росчерк! Вот квинтэссенция колдовства Марина, взмывающий ввысь знак его победы. Здесь Марин сливается с лучшим в искусстве Китая, продолжает великую традицию живописной алгебры, знаменующей полное владение мастерством. Росчерк, которым отмечены даже его самые ранние работы — человек сразу берет с места в карьер, не делая ни шагу для разбега! — теперь распознается как вескость и обоснованность Евклида, Галилея, Коперника, Эйнштейна. Он не просто еще один большой художник. Он американский художник, одной крови со всеми большими художниками прошлого из Европы, Азии, Южной Америки, Африки. Джон Марин — звено в нашей связи с миром, который мы с такой бессмысленной легкостью отвергаем.

Хилер и его фрески

В этой книге я уже говорил об Акватик — Парк-билдинг в Сан-Франциско, где стены расписаны единственными в Соединенных Штатах фресками, о которых стоит говорить. По правде говоря, есть только две вещи, запомнившиеся мне в Сан-Франциско: фрески Хилера и фуникулер. Все остальное стерлось.

В тот день, когда я увидел фрески, я отправился прямо в гостиницу и написал Хилеру письмо. Я решил немножко помистифицировать его этим письмом; это было бесшабашное, веселое письмо бесшабашному, веселому художнику, мысли о котором всегда веселят мне душу. Хилари Хилеру, весельчаку. Он прожил богатую жизнь, по большей части за границей. Он был любим всеми, в том числе и своими коллегами по артистическому миру, что говорит о многом. Время от времени он брал отпуск от живописи — играл на пианино в ночном клубе, сам держал ночной клуб, оформлял какой — нибудь бар или игорное заведение, писал ученую книгу по истории костюма, изучал американских индейцев, исследовал пропавшие континенты Атлантиду и My, занимался психоанализом, смущал сатану и сбивал с толку ангелов, впадал в запой, отыскивал новую любовницу, обучался китайскому или арабскому, писал трактат по технике живописи, готовился к занятию ковроткачеством, погружался в науку кораблевождения и так далее, и так далее. Он имел тысячу и одну страсть и друзей в каждом уголке мира, хороших, надежных друзей, ни разу его не предавших. Вдобавок к этому он был отличный комедиант. С ирландской кровью в жилах, это наверняка. Когда, заложив немного за воротник, он садился за фортепьяно, то пел песни на самых невообразимых языках. Мало того, он пел песни своего собственного сочинения, которые на следующий день забывал начисто. Это было, конечно, не пение, а так, истерическая менопауза для барабана и цитры. Но первостепенным для него, его навязчивой идеей был ЦВЕТ. Я полагаю, что Хилер знал о цвете больше, чем кто бы то ни было из живущих на Земле. Он пожирал цвет и запивал цветом. Да и сам он вмещал все цвета. Это не значит, что он просто был ярким и красочным, как мы говорим об оперении каких-нибудь очаровательных птичек, он был сущностью цвета. Это означает, что он в наивысшей степени отражал свет. Иногда он становился настоящим северным сиянием. Выражаясь столь изысканно, я пытаюсь сказать, что когда Хилер принялся расписывать стены, он вложил в это все, что пережил, что прочел, о чем мечтал и в чем отчаивался.

Попав в Акватик-Парк-билдинг, я рассмеялся. Это была естественная реакция: я словно расшифровывал человека по его руке. Некоторые пугаются, читая линии на человеческой ладони, им видятся там несчастные случаи, жизненные неудачи, опасные путешествия, всякие болезни. Что ж, глядя на фрески Хилера, я тоже много чего увидел. Это было определенно подводное царство. И совершенно определенно, Хилер чувствовал себя там как дома. Ничего удивительного, потому что он везде как дома, ему везде так же удобно, как птице в воздухе или чуду-юду морскому в черной глубине. Он как дома даже под психиатрической опекой. Какие чудесные часы он провел с безумными в больнице Святой Анны в Париже! Какими друзьями он там обзавелся — не среди врачей, упаси Боже, а среди обитателей этого заведения! Спасительное качество Хилера — он очень быстро сходится с любым человеком. Демократ в самом глубоком значении слова.