Читаем без скачивания Рассказ о брате - Стэн Барстоу

— Оказывается, она сестра Фрэнсис Маккормак. Мэри.

— Той, что погибла?

— Да.

— Они похожи?

— Настолько, что поначалу мне померещилось — явился призрак.

Мы забрались в малолитражку. Ветер был по — прежнему холодный, но через стекло уже припекало солнце.

— Поедем через холмы, вкруговую?

— Да.

Я запустил мотор.

— Пятьдесят потомков! — произнесла Эйлина. — Я про женщину, о которой Моника рассказывала. Еще при жизни — пятьдесят!

— Слава богу, не все так плодовиты. Не то скоро б на головах друг у друга стояли.

Эйлина отмолчалась.

— Я тут наткнулся на интересную мысль в «Джен Эйр», — перегнувшись, я взял книгу с заднего сиденья и распахнул на заложенной странице: — «Безволие и глупость ныть, что не под силу переносить выпавшее вам на долю. Что требует судьба, то и неси». Совет суровый, но в общем, верный.

— Помню. Слова Элен Бернс. Ее утешает сознание, что после смерти ей предстоит другая жизнь.

— Ну а мы знаем, что другой не предвидится, поэтому нам надлежит наилучшим образом распорядиться этой и быть благодарными за все наши удачи. — Я оглянулся. Поблизости никого. Наклонившись к Эйлине, я поцеловал ее холодную щеку, рука моя скользнула ей под пальто.

Когда мы приехали домой, у нас сидела Юнис. Наряжена в широкое в мелкую сборку платье, те же дымчато — серые чулки и черные лакированные туфли на высоком каблуке. Они с Бонни гоняли чаи и смотрели теленовости — спортивную хронику.

— Ну, как тут у вас? — спросил я, подразумевая Бонни.

— Продули, — откликнулся брат. — Три — один.

— А игру поглядели?

— Нет. Вот этот тип, — Бонни кивнул на тарахтящего комментатора, — только что отрапортовал: «Отсутствие Бонни Тейлора, отстраненного клубом от игры, существенно повлияло на ход матча и сказалось на результате». Чудеса, меня вдруг произвели в маги и волшебники.

Эйлина скрылась наверху, не успели мы порог перешагнуть. Я нашел ее в спальне, она выбирала платье для ресторана, клокоча от раздражения, что в доме оказалась Юнис.

— Гордон, дом — наш, — злилась она. — Сюда мы приглашаем лишь по своему усмотрению.

— Может, он решил, что так удобнее, чем заезжать за ней потом.

— Но мне совсем не нравится, приходишь домой — а тут, извольте, полно незваных гостей.

— Со стороны послушать — подумают, Бонни без нас тут вечеринки закатывает. В конце концов, девушка идет с нами на обед. Ты что, не желаешь идти?

— Я желаю. И уже, между прочим, как видишь, собираюсь. Мне просто не нравится, как Бонни тут распоряжается. У нас не гостиница.

— Чем же он так провинился? Что тебя задело?

Она промолчала. Я вытащил костюм, рубашку, галстук и пошел следом за ней в ванную. Наткнувшись на запертую дверь, ругнулся, но тут же вспомнил: все‑таки мы в доме не одни. Дверь рядом с ванной открыта. Тут мой кабинет. Эйлина предпочитает заниматься в гостиной, пристроив тетрадь на колене. К тому же все‑таки это я замахиваюсь на сочинительство, которое, как известно, требует тишины и уединения. «Замахиваюсь», — по — другому и не назовешь мои потуги на творчество, признавался я себе.

Мне казалось, стан сочинителей делается все многолюднее. Обладая достаточной восприимчивостью, многие стараются передать на бумаге, что означает быть человеком. Но я очень четко понимал разницу между зудом случайного порыва и нераздельной отдачей творчеству, требующей регулярного упорного труда в единоборстве между словом и чистым листом бумаги.

На столе у меня грудилась стопка школьных сочинений, к понедельнику я должен был их проверить и выставить оценки. Рассеянно пролистав верхнее, я сдвинул стопку в сторону. В колонке лопотала вода. Шаги по лестнице, поднимается кто‑то. Ага, Юнис. Она торкнулась в запертую дверь ванной и, обернувшись, увидела меня.

— Занято, — констатировал я.

— Потерпим. — Едва войдя, девушка остановилась у порога.

— Хотите, подождите тут. Передо мной войдете.

Ну вот, тут же спохватился я, поощрил остаться, а Эйлина, увидев ее тут, пожалуй, разозлится еще больше.

— А могу покричать вам, как освободится.

— Да ну, подожду. Если не мешаю.

— Нет, нет, пожалуйста.

Она подошла к столу, оглядела комнату: книжные полки, бюро, плакаты, гравюры и фотографии на стенах.

— Славненькая берлога.

— Да, ничего. Устраивался с прицелом — все должно служить неослабному творческому горению.

— О?

Но я же ее наставник! Одно дело признавать недостатки наедине с собой, и совсем другое — поверять их ученице.

— Главная беда — нет времени, — выдвинул я самое хилое из оправданий.

— Боюсь, это всегдашняя наша отговорка, — она взялась за журнал. На обложке пухлогубая красотка возлежала на шелковых подушках, одна грудь обнажена, рука прикрывает живот. Внутри была подобная фотография, но рука уже ничего не прикрывала. — Что‑то ничего творческого тут не проглядывается, — вывела Юнис.

— Напиши вы рассказ, а не поэму, пожалуй, сумели б продать в этот журнал.

— Вправду так считаете? — Она пустила страницы веером.

— Да нет. Разве что десяток лет назад. Но смерть эвфемизмов положила конец литературной отделке произведений.

Юнис задержалась на страничке прозы.

— А, понятно, про что вы. Теперь слова пишут, не задумываясь, лишь бы слова. И повторяют и повторяют их, аж с души воротит.

— Случайный набор самого примитивного свойства. Как у вас подвигается с Бонни?

— Ему не мешает многому поучиться. Похоже, с интеллигентными женщинами ему не приходилось общаться.

— Да, тут вы в чем‑то правы.

Мне стало неловко. Не из‑за журнала, его Юнис уже отложила, а потому, что не подыскивалась тема для досужей болтовни. А темы растерялись оттого, что я не желал ее присутствия здесь, не хотел, чтобы ее отпечаток ложился на окружающее. Кабинет не достояние общественности. Следующий раз на занятиях она будет воображать меня в этой обстановке, знать, что окружает меня в минуту самых моих сокровенных размышлений. А то еще примется строить догадки, почему это я сам не сотворю чего‑то значительного, а только их подстегиваю — творите, да еще и деньги за поучение беру.

— Вот эта мне нравится, — она показала на небольшую акварель напротив стола. Двор фабрики, лебедка, и двое мужчин возятся с мешками шерсти.

— Местный художник, — просветил я ее.

Подойдя поближе, Юнис стала скрупулезно изучать акварель с разных точек, прилаживая то так, то сяк очки.

— Хм… да.

Дверь ванны отворилась, появилась Эйлина, окликая:

— Гордон?

— Тут я.

— Ванна в твоем распоряжении, — она вошла. Настроение ее, похоже, переменилось, словно водой смыло и раздраженность. Она заметила журнал.

— Ну а как тебе дефекты женщины в натуре? — она взмахнула тонким шелковым халатиком, купленным ею в магазине «Помощь нуждающимся» еще до нашей женитьбы. Уперев руки в бедра, Эйлина вздернула плечо, выставив напоказ трусики, чулки на резинках и розовую грудь. И тут увидела Юнис.

— Ах! — Она запахнулась.

— Жду, пока освободится уборная, — сообщила Юнис.

— Так ступайте скорее, не то Гордон опередит.

У Юнис шевельнулись в улыбке губы, и она, миновав Эйлину, вышла.

— Господи! — выдохнула Эйлина, когда дверь ванны закрылась.

Я залился краской не хуже ее.

— Прости, так уж получилось.

— Да ну к черту!

— Лин, чего ты заводишься? — успокаивал я. — Ну подумаешь! Ну что особенного?

Но Эйлина, круто повернувшись, вылетела — в всполошенном воздухе поплыл запах талька. Нечаянно вдохнув невидимую пыльцу, я безудержно расчихался. Такое со мной как‑то приключилось, когда мы предавались любви, но в тот раз оба мы хохотали до упаду.

Когда мы вышли к машине, Юнис проделала маневр, показавшийся мне до крайности нахальным. Мужчинам полагалось бы, как водится, сидеть вместе, впереди. Но не успел Бонни, перегнувшись, отпереть дверцу, как Юнис вмиг прыгнула к нему, предоставив мне располагаться сзади с Эйлиной. Едва ли Эйлина противилась такой расстановке. Я поймал ее взгляд. Она подняла бровь и отвернулась.

Эйлина молчала, пока Бонни кружил переулками, выруливая на шоссе, пересек его и направил машину вниз по крутому холму через полузаброшенный район малых домиков, где зияли провалы на месте снесенных строений, к магистрали. Фары высветили в темноте тонкие яркие шаровары, собранные у щиколоток. Пакистанка. Потупясь, женщина ступала мелкими торопливыми шажками по разбитому асфальту. Я благодушествовал: плавный бег «ягуара», приглушенное урчание мотора, запах духов Эйлины. Настроение омрачалось только тем, что я не сумел разгадать ее насупленность. Неприязнь к Юнис — не причина, неприязнь эта лишь обостряет ее раздражение. Я терялся, как подступиться к Эйлине; это было ново для наших отношений, если раньше и пробивалось нечто подобное, то лишь намеком, вскользь. Я всегда считал, что с женой мне на редкость повезло: очень уравновешенная и покладистая. За мной прегрешений никаких, эта причина отпадает. И все‑таки меня точил червячок невесть какой вины. Желая рассеять свои опасения, я взял Эйлину за руку. Она сидела все так же молча, и защемил неизведанный дотоле страх — страх быть отвергнутым. Под ложечкой противно засосало. Оставалось надеяться, что тошнотворное это чувство хоть не отобьет аппетит за обедом.