Читаем без скачивания Эта милая Людмила - Лев Давыдычев

— У… у… учиться?! — Пантя принуждённо гоготнул. — Летом-то? Дурак я, что ли, совсем?

— Эх, Пантя, Пантя! — с весёлой укоризной воскликнула эта милая Людмила. — Как раз дураки-то и не учатся. Ведь если бы ты появился в детдоме хотя бы круглым троечником, жить тебе было бы уже значительно легче. Вообще сейчас всё зависит только от ТЕ-БЕ… А тут у нас, друзья мои, маленький скандальчик. Но идёмте к костру. Скоро будет готова печёная картошка!

На самом же деле скандальчик получился не таким уж маленьким. Возник он неожиданно, хотя причины его оказались давними.

Пока разжигали костёр на берегу, пока дед Игнатий Савельевич мечтал, как они с уважаемой соседушкой славно порыбачат на Диком озере, пока тётя Ариадна Аркадьевна никак не могла решить, брать с собой в многодневный поход Кошмарчика или оставить дома, эта милая Людмила всё доказывала Герке, что за лето в перевоспитательной работе с Пантей можно добиться многого, да и сам Герман нуждается в таком же содействии, разговор протекал мирно.

И вдруг Герка громко сказал, а в тишине показалось, что он крикнул:

— Да я в ваш поход и не собираюсь идти! Ни за какие коврижки!

Решив, что он просто неудачно пошутил, эта милая Людмила тоже пошутила:

— Ну и оставайся дома с Кошмаром.

Герка подскочил, словно ужаленный одновременно двенадцатью осами в одно место чуть пониже спины, и яростно заговорил, так яростно, будто ругался с этими самыми осами:

— Не пойду! Не пойду! Ни за что не пойду с Пантей! Он же хулиган злостный! Он бандит почти! Он у людей деньги отнимает! А вы над ним трясетесь! Можно подумать, дед, что у тебя новый внук появился!

Даже сучья в костре, которые до этого весело трещали, стреляли искрами, вдруг приуныли, и огонь присмирел.

— Так рассуждать ты не имеешь права, — с еле сдерживаемым осуждением проговорила тётя Ариадна Аркадьевна. — Если мы решили помочь мальчику, а он очень нуждается в нашей помощи, она ему просто необходима… Забудь все обиды, Герман, будь благороден и великодушен. Пантя живёт в ужасных условиях. Он не знает ни ласки, ни обыкновенной заботы, ни…

— Ни-и-и-и за что не пойду с ним! — капризно оборвал Герка и грубо добавил: — Он надо мной издевается, а дед его кормить будет?!?!?!?!

Похоже было, что сучья в костре затрещали сердито, зло застреляли искрами, и почти все они полетели в Герку. Он отпрыгнул от огня и затараторил:

— Колёса у машины он изрезал? А вы его защищать бросились! А он хоть одному хоть спасибо сказал? Его печёной картошкой угостить пригласили, — уже издевательским тоном продолжал Герка, — а он, видите ли, не пришёл. Так за ним с фонариком побежали! А он жулик, жулик, жулик он обыкновенный!

— А ты? — спокойно спросила эта милая Людмила. Выждала, пока дед Игнатий Савельевич предостерегающе покряхтел, покашлял. — Ты, конечно, не жулик в чистом виде. Но три рубля без спроса ты взял и не сознался.

— Так ведь он, он, он, он, ваш бандит, из-за них меня изуродовать мог! Я ведь вам не мешаю! Угощайте вашего преступника печёной картошкой! Молочком, как Кошмарика, поите! Мультики с ним смотрите! С фонариком за ним бегайте! А в поход я с ним не пойду!

— Я не понимаю, — оскорбленно возвысила голос тётя Ариадна Аркадьевна, — на каком основании ты опять неуважительно отзываешься о бедном коте, который не имеет никакого отношения… к твоим отношениям с Пантей. А твое поведение, Герман, я считаю всего-навсего капризом. Не по-мужски ты поступаешь и совершенно негуманно. И почему ты молчал до сих пор? Почему тогда, когда всё приготовлено к многодневному походу, только тогда ты вдруг… раскапризничался?

После долгого и тягостного молчания дед Игнатий Савельевич кротко объяснил:

— Баловень он. А баловень, конечное дело, только об себе и печётся, то есть во всю силу заботится. Вот взбрело в голову поход сорвать и — сорвёт. И глазом не моргнёт. Пусть из-за этого даже международная обстановка ухудшится. Ему главное — он.

А Герка ждал, что скажет, как скажет эта милая Людмила, больше его ничего не интересовало. Его даже ничего не беспокоило. Он был убеждён, что одного его дед ни за что не оставит. А без деда они идти ни за что не смогут. Эта милая Людмила молчала, безучастным, почти равнодушным взглядом смотрела на огонь и — молчала. Нарочно, конечно, молчала, чтобы ещё больше обидеть, разозлить и унизить его, Герку.

— А ты, Герман… — сказала она, чуть прищурившись, глядя на него большими чёрными глазами, — а ты поступаешь именно не по-мужски. Ведь больше всех поход необходим Голгофе. Но ничего у тебя не выйдет. Поход состоится. Мы пока ещё рассчитываем на тебя как на настоящего мужчину. Не окажись всего-то навсего капризненьким мальчиком. К счастью, мы, девочки, давно поняли, что в трудные моменты на вас, мальчиков, часто нельзя надеяться. Пантя — испорченный, а ты — избалованный. И ещё вопрос, кто хуже.

Хорошо, что от волнения и растерянности Герка не расслышал, вернее, не уразумел и половины сказанного ему.

Зато дед Игнатий Савельевич в полной мере как бы дважды пережил каждое слово, да ещё как бы подержал его в сердце и с болью, которую ему не удалось хотя бы приглушить, заговорил:

— Глубоко надеюсь, что к утру внук мой одумается. Избалован он, конечное дело, при моём непосредственном участии, а в последнее время — под моим непосредственным руководством. Мало я его анализировал. Совсем мало комментировал поведение внука. Но ты, Людмилушка, должна понять… — Он виновато покашлял. — Не привык он, чтоб при нём о ком-то ещё беспокоились.

Но самого-то главного сказать он не осмелился, пожалел единственного внука: вряд ли он многодневный поход выдержит. Спасти Герку могло только самолюбие, на что дед Игнатий Савельевич и рассчитывал до последнего момента.

А Герке, раздражённому, обиженному, возмущённому, униженному, подумалось, что если он вот сейчас отступит, то потом ему будет труднее, во сто раз труднее и нападать, и защищаться. Сейчас им двигало именно раздражение, начала которого он не уследил, а когда оно овладело им, заглушить его было уже невозможно, да Герка даже и не пытался остановить себя. Ведь потом может случиться, что у него ни храбрости, ни твёрдости, ни раздражения не найдётся, чтобы настоять на своем.

Беда его в том и заключалась, что привык он жить очень уж слишком вольготно, вернее, совершенно беззаботно. Вот один лишь Пантя и доставлял ему неприятности, да зубы несколько раз болели сильно.

И пока разговоры о многодневном походе были только разговорами, Герка серьёзно не вдумывался в них, да ещё всё было под большим вопросом, но когда выступление в многодневный поход стало фактом, тут-то Геркино существо и всполошилось. Конечно, ему не доставляло никакого удовольствия само участие в походе, возмущало его и то, что придётся несколько дней провести в компании Панти, и то, что злостному хулигану будет оказано много внимания, но никто не знал, что Герка боялся Панти, да очень боялся! Ведь стоило безобразнику захотеть, и он мог бы опозорить Герку в любой момент при этой самой милой Людмиле!!!!!!!

Но вот как ей стало известно о данном обстоятельстве, мне, уважаемые читатели, неизвестно. Видимо, она просто высказала предположение, когда спросила:

— Почему, Герман, ты его до сих пор боишься? Он сейчас чувствует себя виноватым перед тобой.

— Ничего он не чувствует, — собрав остатки решимости, ответил Герка. — Он одно только чувствует, что ему никогда ни за что толком не попадёт. Вот как теперь. Натворил чего только хотел, и — пожалуйста, куда его только не приглашают! И печёную картошку есть, и у нас с дедом жить-поживать, и в поход! А чего он в походе натворить может, вас не беспокоит! — Он помолчал немного, собрал в душе остаточки решимости и неестественно благожелательным тоном закончил: — Счастливого вам пути, дорогие.

Эта милая Людмила даже нисколечко не удивилась, не пошевелилась даже, продолжая смотреть в огонь безучастным, почти равнодушным взглядом больших чёрных глаз.

И Герке вдруг тревожно подумалось, что вот уже давно он не отрываясь смотрит на неё, может быть, много-много-много часов. Конечно, он понимал, что времени на самом деле прошло немного, но победить ощущение его длительности не мог. Нет, нет, он давным-давно, давным-давно не сводит с неё взгляда, стыдится, боится, но оторвать взгляда не в состоянии.

И как назло все молчат!

И на него вот никто не смотрит.

— Ночное купание, — вставая, сказала эта милая Людмила, — редкое удовольствие. Вода сейчас теплая-теплая. Я схожу за полотенцами. Мы с Голгофой обязательно поплаваем.

«Никогда не догадаешься, чего ей взбредет в голову! — хотел возмутиться Герка, а когда подумал об этом, оказалось, что он ей даже позавидовал от восхищения. — Никогда не догадаешься!»

Она быстро ушла, а дед Игнатий Савельевич сказал: