Читаем без скачивания Дочь царского крестника - Сергей Прокопьев

На следующий день наш лагерь вышел на смену. Ждём, работаем, терпим по просьбе генерала Масленникова. У нас такая выносливая сердечная мышца, всё испытала, потерпит ещё, подождёт.

Потом само собой всё заглохло. Зачинщиков забастовки убрали из лагеря. Живём прежней жизнью, даём стране угля.

Я под землёй и навалоотбойщиком поработал. Шахта глубиной от ста сорока метров до двухсот. Спустишься зимой, тепло, духота даже. Штрек, рельсы, вагончики. Лавы косые… Выдают лопаты, это издевательство над здравым смыслом – на голодную житуху таких размеров лопату. Мы зубилами обрубали чуть не наполовину. Высота лавы метр двадцать, – только на коленках заползаешь. У всех коленки углём пропитались, как пятки стали. Ведь годами ежедневно ползали. Парни с маньчжурского Трёхречья – с Драгоценки, Покровки, Дубовой, Верх-Кулей, Ключевой, Барджакона – здорово вкалывали. В основном казаки. Тоже верили, что их скоро освободят за ударный труд… Вкалывали навалоотбойщиками, как лошади. Никто не мог дать такую норму, как они… Сильные, конечно, ребята… Настоящие казаки!

Вода в шахте постоянно, течёт по водосборникам в ямы-ёмкости, оттуда насосами откачивалась наверх… Насосы мощные, «Комсомольцы» стояли…

Подрывники были из вольных. Взрывали, как смена зеков уходила. Пласт угля тонкий, но столько выкинет взрывом…. Кидаешь, кидаешь… Гружёные вагончики поднимаются наверх, там опрокидыватель…

Как-то наверх бригадир послал. Вагончики опрокидываются, уголь обрушивается и с высоты врезается в металл. Огромные глыбы летят. В вагончике застрянет, а потом как сорвётся со страшным громом. А бывает, заклинит – не вываливается, у меня в руках крюк два с половиной метра, им глыбу цепляю, чтобы пошла… Грохот жуткий. Убийственные удары, как снаряды рвутся. Пыль. Кромешный ад. Неделю могут наверху держать. Наушники специальные выдавали, без них глохнет человек. Мне говорят: сейчас нет наушников, не посылает правительство. Хорошая отговорка – правительство виновато. Я месяц, вместо недели, работал наверху. Сам себя не слышал, голова чумная от постоянного грохота. После первой недели местного начальника с шахты прошу, чтобы распорядился и замену дали. Должен был моему бригадиру скомандовать. Он вместо этого заткнул мне рот:

– Не ори! Потерпишь!

Поэтому я сейчас тугой на уши. Кричу, мне-то кажется, что другие меня не слышат. Жена то и дело, как начну говорить, тормозит:

– Укрути громкость, не на площади!

Внуку рассказал о работе на шахте, где тугой на уши стал, он смеётся:

– Дедушка, чтоб от твоих децибел не оглохнуть, нам тоже надо наушники выдавать. Ты и сейчас мог бы в тайге «бойся!!!» кричать.

Юморист…

Одно хорошо, после работы наверху меня поставили на ОП – особое питание. Собственно, питание такое же, но дней десять на шахту не выводили… Лежал, блаженствовал… Врач, женщина была, зек тоже, она определила меня в санинструкторы… Травил насекомых… Но больше отдыхал…

Святой

Отсидел девять лет, рукой подать до конца срока, да не освобождают политических. И вдруг… Вечером, уже все взгромоздились на нары, я тоже укладываюсь, вырастает передо мной надзиратель, старый человек, без чина, рядовой, лет пятидесяти или даже больше, лезет в карман и, гром среди ясного неба – читает безразличным голосом бумажку: меня освобождают. На работу завтра не выходить. Огорошил фантастическим известием и ушёл. Невероятная новость полетела по бараку. Что? Почему? В бараке сто человек, загудели, кто-то с нар прыгает в мою сторону…

Первое, что пришло в голову: ерунда какая-то. И ещё подумал: кого, кроме меня, будут вызывать? Никого. Соседи удивляются, из дальних углов барака приходят, спрашивают: а почему тебя одного?

Откуда я знаю? Надзиратель развернулся и ушёл. Непонятно. Сказал бы начальник лагеря, правдоподобней звучало. А так, не знаю, что и думать.

Я оказался первым из шести или семи тысяч, что сидели в нашем лагере. Такой же как все клоун с шахты, ничем не лучше, одним из первых в Речлаге освободился. Позже вычитал – нас там сидело более тридцати пяти тысяч…

И началось. Наутро весь лагерь гудел: освобождают до срока политического. Новость разлетелась в мгновение ока. Сначала не поверили – не может быть! Но меня на работу не выводят, значит, не так просто. Зек для чего сидит – работать, вкалывать, давать норму. Если работу отменяют не по болезни – это из ряда вон. Политзеки выводы делают: при Сталине никого не освобождали, Сталин умер, наверное, теперь будут освобождать. Вот он, первый счастливый человек. Мне даже один сказал:

– Десница Божия на тебя указала.

Утром бригадам надо строиться на вахте, а они из своих бараков бегут на меня посмотреть, самолично желают лицезреть уникального зека. Спрашивают:

– А ты сам-то веришь?

Трогают меня, толкают:

– Счастливый! Ты, наверное, молился хорошо…

Не так уж я сильно молился. Ну, перед сном, если были силы…

Наш барак пытается выйти, а никак – затор, ни туда ни сюда, чужие к нам валом валят. Я уже стал бояться, предложил ребятам-соседям: давайте окно вышибем и вылезу. Что-нибудь надо делать? С других бараков пробиваются ко мне, всем нужно увидеть счастливчика, что-то сказать. Один кричит, подойти близко ко мне не может, кричит из-за голов:

– Я такой-то из Чехословакии, пожалуйста, сообщи обо мне.

Умоляют, просят. Пишут записочки с адресами, фамилиями родственников…

При выходе из лагеря охранники отобрали все до единой, ничего не вынес… Опасались, вдруг какие жалобы в высшие инстанции, ещё какие улики против лагеря, пятно из-за них на лагерь ляжет…

А в бараке вокруг меня столпотворение. Я стал бояться – растащат меня. Прут со всех сторон. Один стоял-стоял рядом, молча, потом раз – у моей тужурки карман оторвал, упал на четвереньки и под ногами напирающих ушёл. Талисман себе оторвал. На какой ляд ему понадобился? Кто-то спрашивает: какой срок у меня, откуда я? Другие встанут молча и смотрят-смотрят. Будто я святой. Никогда не забуду одни глаза… Узколицый, болезненного вида, неопределённого возраста человек… Да и как там определишь? Мне тридцати пяти не было, а выглядел стариком. До того жалобно смотрел на меня, вроде надо радоваться – освобождают человека, а у него слёзы в глазах. Сам, наверное, не чаял выбраться домой… Кому-то надо обязательно коснуться рукой моего плеча, за локоть подержать. В надежде – моя радость на него перейдёт… Один спросил:

– Ты русский?

В лагере были иностранцы, из многих стран мира…

Я взмолился, прошу помощи у конвоиров:

– Больше не могу. Они меня задёргали, их сотни, идут и идут, разве так можно?

Сначала конвой не обращал внимания, но в лагере бедлам из-за меня.