Читаем без скачивания Грех и другие рассказы - Захар Прилепин

— Зассал, — резюмировал братик, — Ссыкун.

Леха пытался отшутиться, но у братика был хорошо подвешен язык и он с детства умел держать базар.

— Ладно-ладно, мы все поняли, — снисходительно цедил братик. — Приехало московское ссыкло. Я тебе нормальный расклад предложил — ты «лесенку» и я «лесенку», сразу бы выяснили, что вы стоите, столичные.

— Давай на турнике, — добродушно повторял Леха, не умея отшутиться.

— Чего мы одно и то же будем делать? — до невозможности искренне дивился братик, — Давай не лепи тут свои отмазки. Тебе предложили — ты слился. Иди вон на груше повиси, орангутанг.

Необидчивый и не примечающий никакой разницы между собой, шестнадцатилетним, и нами, малолетками, Леха действительно шел к груше, подпрыгнув, охватывал ее ногами и качался, вопя на непонятном и лесном языке.

Верочка хохотала, не сводя с Валька глаз.

Кажется, он нравился ей больше, чем я.

Дед наш тоже придумал нехитрое прозвище — но для Верочки.

— Как там ваша Сахарина? — спрашивал он, когда мы являлись к обеду.

Мы с Вальком, весело переглядываясь, ели жареную картошечку, закусывая помидоркой и огурчиком. Картошечка пылала, огурчики хрустели, помидорки таяли.

Дед и не настаивал на ответе, он просто так спрашивал.

После обеда шли купаться. Дорога на пляж пролегала через трассу. Привыкшие к земле и травке пятки удивлялись раскипяченому асфальту.

— Ты заметил, что у нее щиколотки толстые? — вдруг спросил братик, мелко ступая и глядя куда-то себе в ноги.

Надо же, я ведь не заметил.

У ладной, в меру булочной, изюмчатой, гибкой Верочки не было этой ланьей тонкости в щиколотках — ножки в этом месте, напротив, были почти круглые, как буратинное полешко. От этого всегда создавалось ощущение, что Верочка очень крепко стоит на ногах.

Братик посмотрел на меня иронично.

— И волосы у нее пахнут чуть-чуть потом, и коровником... и парным молоком еще... — добавил он.

Мы оба не любили запах парного молока.

— ...Но от этого она только лучше... — завершил братик свои размышления. Вот уже чего я от него не ожидал. Никакой сентиментальности в нем до сих пор не наблюдалось.

Он и сам, наверное, не хотел так засветиться, посему вдруг перевел разговор в иную плоскость:

— А давай Верочку позовем на сеновал?

У меня на секунду потяжелело где-то под ложечкой, и ответа я не придумал, вдруг задохнувшись.

— Ничего не будем делать там, — сказал братик. — Какие-нибудь журналы посмотрим, например...

Честно говоря, в тот год я и малейшего представления еще не имел, а что, собственно, можно делать с Верочкой. Валек, похоже, знал, но не распространялся.

Вдохновленные, перебрасываясь никчемными словечками, мы так и шли, и каждый себе представлял, что вот мы с Верочкой на сеновале... Там такая пыль стоит в плотным столбах заходящего солнца... Верочка в сарафанчике... Иногда привстает, отряхивается, и мы все смеемся, будто бы в каком-то предчувствии... Можно погладить ее по руке, вроде бы как случайно, вот. И тут все перестанут смеяться...

У Верочки есть щиколотки. У нее есть затылок, по которому она иногда проводит крепкой ручкой с коротко стриженными матовыми ногтями. У Верочки есть родинка на запястье и родинка на плече. У нее есть два колена, круглые, как маленькие чайные чашечки. Чего только у Верочки нет.

На пляже, странно, не оказалось почти никого — хотя обычно в жаркую погоду там отмокал и стар, и млад. Лишь полеживали и покуривали какие-то из соседнего поселка, постарше нас.

Мы поскидывали шорты и быстро уныряли на другой берег, поиграли там в салочки до посинения и, щелкая зубами, отправились обратно.

— Пацаны, вы откуда? — спросил нас на берегу самый взрослый, разговаривая с нами полулежа, с сигареткой в зубах. Губы его криво улыбались.

Мы сказали откуда, глядя ему в зубы.

Их было шесть человек. Один из них, самый мелкий, но, как свекла, крепкий, на кривых стойких ногах, подошел ко мне в упор и слегка толкнул в плечи. Неожиданно, как длинными ножницами, взмахнув ногами, я кувыркнулся и грохнул на спину. И сразу понял, в чем дело: у меня за спиной, под ногами присел, согнувшись, другой пацанчик — в итоге легкого толчка хватило, чтоб я уронился.

Валек чертыхнулся — но делать ничего не стал: без мазы кидаться на шестерых, каждый из которых был выше его ростом.

Я поднялся, подошел к воде, зачерпнул воды, поплескал на спину — саднило, но не так, чтоб очень.

Смочив себя, вернулся, присел, натянул шорты и встал, глядя на самого блатного. Тот все покуривал и улыбался.

Мне не было страшно — мне было глупо. Чего я, чего они, чего мы — зачем все...

— Отдай мне свое колечко, — спросил толкнувший меня, кивнув на дешевый серебряный перстенек, украшавший мой безымянный на левой.

— Не могу, это... мой, — ответил я миролюбиво.

— А я думал — мой...

— Правда, не могу.

Повисла противная пауза. Я провел ладонью по лицу, будто снимая паутину. Валек не шевелился и дышал неслышно.

— Что-то мне вас жалко, — наконец сказал самый блатной.

Мы поняли, что можно уходить. И пошли.

Всю обратную дорогу молчали.

Верочка, сеновал — дурь какая. Кому мы нужны на сеновале, недоделки.

Никогда так безрадостно не ходили за коровой.

Кнуты с собой не взяли.

Корова все оглядывалась и удивлялась, куда они делись и отчего мы не пугаем ее больше.

Наваристый июльский вечер тяготил, и комарье нудило отвратительно и обидно. В детской ненависти мы хлопали себя по щекам.

Вернулись домой, вяло поужинали, на прибаутки деда отмолчались. Он и не ждал никогда ответа, ему все равно было весело и аппетитно.

Вышли зачем-то с братиком на улицу, я так долго зашнуровывал ботинки, будто хотел укрепить их на ногах невиданным морским узлом.

Братик влез в калоши и, поплевывая, ждал меня, глядя куда-то в сторону коровника.

Не сговариваясь, сходили в гости к корове, я ласково почесал ей огромный лоб, она похлопала глазами и выдохнула. Валек пошептался с курами, они откликнулись настороженно.

Выбрели на улицу: там, после животного тепла стойла, ласково и прохладно пахнуло деревом, землей, заходящим солнцем.

— Да ладно, че ты? — вдруг сказал Валек. — Херня. Отквитаемся. Умереть теперь, что ли.

Он пошел к воротам. Нехотя я отправился за ним.

Там Верочка все-таки.

По дороге мы заговаривали иногда, отмечая что-то в соседских домах — у кого забор заново покрашен, у кого малинник поломан, — но слова произносили, конечно, из-за того, что молчать было по-прежнему тошно.

За минуту до дома Сахаровых толкнулись плечами и разом споткнулись, услышав бодрый и незнакомый пацанский гогот.

У меня заекало в груди, но ноги сами несли вперед, будто кто-то подталкивал в спину.

Компания сидела на лавочке у дома — Верку и Леху мы признали, а еще двоих в темноте разглядели не сразу.

— О, мальчишки, — сказала Верочка и подбежала к нам навстречу, светясь в темноте зубками. Верочкины волосы в фонарном свете серебрились и подрагивали.

Ее теплые касания впервые никак не отозвались в теле, которое стало скользким и во все стороны колотило сердцем.

Я смотрел мимо Верочки, через ее плечо, кажется, обо всем уже догадавшись.

Это были наши дневные знакомые — кривоногий, что толкнул меня, и старший, что с нами разговаривал со слюнявой сигареткой на брезгливой губке.

Мы подошли, пожали руку Лехе, тот сразу подивился:

— Чего-т вы унылые? Мы отсюда слышим каждый вечер, как вы кнутами щелкаете, а нынче тишина была на пруду.

Валек в ответ пробормотал что-то неразборчивое.

Леха еще раз внимательно всмотрелся в нас и, ничего не поняв, представил двух новых товарищей, пояснив, что они, как я и думал, с соседнего поселка.

Я стоял к ним ближе и, хотя они не протягивали мне руки, протянул свою сам.

Кривоногий быстро, холодной, но очень сильной ладошкой цапнул мою руку — будто выхватив снулую, перегревшуюся рыбу из воды — и тут же выпустил, улыбаясь при этом во весь недобрый рот, где в странной последовательности толпились обильные и разноростые зубы.

Ладонь старшего оказалась мягкой — и он долго, но мягко держал мою почти безвольную, отсыревшую ладонь, все не отпуская и не отпуская меня.

Верочка кое-как все исправила, разбив наше рукопожатие, будто мы о чем-то спорили, и села на лавочку близко, даже слишком близко к этому самому старшему.

Кривоногий тут же присел с другой стороны и даже чуть приобнял с ехидной улыбкой Верочку за плечи, впрочем, едва ее касаясь.

Мы себе и такого никогда не позволяли.

Братик как стоял поодаль, ни с кем не поздоровавшись, так и продолжал стоять.

Старшой скосился на него и сказал:

— Привет, эй.

— Привет, — повторил братик сдавленным голосом, будто только что услышал это новое нерусское слово, смысл которого ему не был ясен.

Все от нас отвлеклись, как-то почувствовав, что толку в общении с нами не будет, и заговорили о своем.