Читаем без скачивания И сотворил себе кумира... - Лев Копелев

Зимой, когда я вернулся из деревни уже после того, как Гитлер стал рейхсканцлером, меня ждало письмо из Германии: брат Альфреда писал, что тот успел несколько раз великолепно выступить на собраниях перед выборами, пока полиция не узнала его и не водворила обратно в тюрьму. В их городе коммунисты получили на 20 процентов больше голосов, чем было подано за Тельмана весной.[41]

В конце октября 1932 г. меня послали в Москву на совещание в редакции журнала „Рабселькор“. Наде разрешили взять отпуск за свой счет.

И мы впервые увидели Москву. Мы шли в мавзолей и в Третьяковскую галерею, в музей Революции и в домик Толстого торжественно возбужденные, как паломники, добравшиеся до заповедных святынь.

В Москве у нас не было денег ни на рестораны, ни на театры. По вечерам, когда закрывались музеи и выставки, мы просто ходили по городу, искали те улицы, площади, здания, о которых когда-то читали, слышали на уроках истории. Еще целы были Китайгородская стена, Сухарева башня и Страстной монастырь. Вечером, сэкономив на ужине, мы пошли в кинотеатр „Ударник“. И это был праздник. Огромное новое здание — строим уже не только заводы! — двухъярусный кинозал, невиданное величие. Мы смотрели фильм „Встречный“ и восприняли его как прекрасное искусство, необычайно правдиво отразившее драматизм нашей жизни. Песню Шостаковича „Нас утро встречает прохладой…“ мы оба запомнили сразу и навсегда.

Сегодня в мире все новых, все более разнообразных потребностей и взыскательных потребителей наши тогдашние радости могут показаться наивно-убогими. Но в моей памяти осенние дни 1932 года в Ялте и в Москве остались неостудимо, ликующе праздничными.

А между тем, именно в те дни, такие радостные для нас, двадцатилетних влюбленных, уверенных в том, что наша родина — лучшая страна в мире, а наша жизнь полна великого смысла, вокруг нас уже развертывалась новая жестокая битва.

Наша партия, наше государство воевали против крестьян.

В августе и в сентябре „Правда“ писала, что на Украине плохо заготовляют хлеб, разбазаривают его, укрывают…

Еще в сентябре приезжали Молотов и Каганович. На митинге, собранном во дворе после окончания первой смены, они говорили об „ошибках, допущенных на Украине по линии заготовок“. Тогда мне больше всего запомнилось, как бледный желтоватый Молотов не мог произнести звукосочетания „ст“ и, часто называя Сталина, каждый раз натужно заикался. А развязный, жовиальный Каганович играл, видимо, давно привычную роль „пламенного агитатора“ и „свойского парня“. То, что они говорили об ошибках и недостатках, не встревожило. Тон не был угрожающим. И „конкретных носителей зла“ они не называли…

Но сейчас по газетам и журналам тех лет я вижу, что уже в начале сентября можно было ощутить подземные толчки приближавшейся катастрофы.

В июньском номере „Большевика Украины“ (№ 13–14) еще звучал бодрый мажор — „Постановление СНК и ЦК о хлебозаготовках означает, что отныне каждый колхоз становится полным хозяином-распорядителем над большей частью произведенного им зерна…“ В том же номере приводилась речь Кагановича: „Для того мы боролись и революцию делали, чтобы и рабочий и крестьянин жили лучше, чем раньше“. Он высмеивал тех партийных и советских работников, которые „боятся приусадебных хозяйств… боятся собственной тени“.

Еще и в августовском номере (№ 17–18) В.Затонский уверял, что партия ведет к „новому скорому расцвету и благоденствию деревни“, предостерегал местные власти от перегибов и уклонов.

Но уже в сентябре тот же журнал (№ 19–20) писал тревожно, что планы хлебозаготовок не выполняются и в этом повинны „руководители колхозов, коммунисты, руководители партийных ячеек, которые объединились с кулачеством и с петлюровцами и стали не борцами за хлеб, а агентурой классового врага“.

К началу октября на Украине было сдано всего 25,9 процента хлеба, предусмотренного планом хлебозаготовок. Это объясняли плохой работой низовых партийных организаций и колхозного руководства.

В октябре „Большевик Украины“ (№ 21–22) гневно обличал колхозы, которые раздают хлеб „на авансы“ и по трудодням, еще не сдав ничего государству… „до 30 процентов трудодней начислено руководящим работникам и вовсе посторонним односельчанам — учителям, милиционерам, врачам“.

18 ноября секретарь Харьковского обкома Терехов в докладе на собрании городского партактива говорил уже об „угрожающем прорыве в хлебозаготовках“, который означает „подарок кулаку“. Главной причиной неудач он называл „голую идеализацию колхозов“. Партия и правительство, оказывается, „переоценили“ колхозы, понадеялись, что они честно выполнят свой долг перед державой, сдадут хлеб и потом будут свободно торговать. А колхозы вместо этого „разбазаривают урожай на авансы, на общественное питание, на разные фонды“. Он требовал немедленно отобрать хлеб, выданный „неправильно“ на авансы колхозникам, а также „решительнее нажимать на единоличников“.

19 ноября Совнарком и ЦК постановили обложить новым „единоразовым налогом“ единоличные хозяйства. Сверх всех других поборов крестьяне должны были отдать государству еще от 100 до 170 процентов причитающегося с них сельскохозяйственного налога, а „кулацкие“ хозяйства — 200 процентов. Местным властям давалось право повышать, даже удваивать ставки для тех, кто не сдал хлеб.

2 декабря СНК и ЦК разрешили „свободную торговлю хлебом в Московской области и в Татарской АССР“, которые „выполнили планы хлебозаготовок“. То был „пряник“. Но кнуты хлестали все нещаднее.

3 декабря. Совнарком распорядился „подвергать уголовному преследованию за расходование хлебных фондов“… и строго судить руководителей колхозов, которые из хлебных фондов, предусмотренных и разрешенных ранее, выдавали хлеб строителям, милиционерам, в больницы и т. д.

6 декабря Совнарком постановил „заносить на черную доску деревни и колхозы, не выполнившие плановые обязательства по сдаче хлеба“. В таких деревнях надлежало „немедленно прекратить торговлю… вывезти все наличные товары из кооперативных и государственных лавок“.

К этому правительственному распоряжению годился бы эпиграф: „Сарынь на кичку! Руки вверх! Хлеб или жизнь!“

7 декабря ЦИК СССР постановил изъять из ведения сельских судов все дела „О хищении общественного имущества“. За сельскими судами осталось право судить только мелкие кражи (на сумму не свыше 50 рублей) и только личной собственности.

Это было несколько запоздалое дополнение к закону от 7 августа. Сельские суды не могли приговаривать к смерти и к длительным срокам заключения. А каждый посягнувший на государственную или колхозную собственность — на хлеб! — был потенциальным смертником.

10 декабря было опубликовано решение Политбюро ЦК ВКП(б) провести новую чистку партии и на это время прекратить прием в кандидаты.

27 декабря ЦИК издал постановление о паспортах, которые вводились для горожан, чтобы „лучше учитывать население“, „разгрузить города“ и „очистить их от кулацких уголовных элементов“.

Мой отец и некоторые старики на заводе были недовольны, говорили, что паспорта — подражание царской, полицейской бюрократии; я спорил, возмущался, — как можно даже сравнивать?

А ведь то закладывалась одна из административно-правовых основ нового крепостничества и беспримерной тоталитарной государственности. „Кулацкими элементами“, от которых надлежало очищать города, оказались все крестьяне, уезжавшие из деревни без особого разрешения местной власти. Паспортный режим снова „прикрепил“ крестьян, как это было до 1861 года.

Система обязательных прописок и доныне означает административный надзор над всеми гражданами вообще. И многих, едва ли не всех советских людей, ограничивает в праве выбирать место жительства. Благодаря той сталинской паспортизации 1932–1933 годов, и сегодня можно не пускать крымских татар в Крым, немцев Поволжья на Волгу, месхов и греков в Грузию, можно запрещать политзаключенным, отбывшим сроки, возвращаться в родные места.

Борьба за хлеб в 1932 году начиналась отступательными примирительными маневрами. Так было в мае и в июне.

Но уже в августе наметился крутой поворот. И государство перешло в нервически беспорядочное, яростное наступление.

Все средства пропаганды, все силы районной администрации, партийного и комсомольского аппарата, суды, прокуратура, ГПУ и милиция должны были устремиться к одной цели — добывать хлеб.

Наша выездная редакция была одной из несметного множества наспех призванных войсковых частей — вернее, частичек — паникующего хлебного фронта.

В январе 1933 года заговорил сам Главнокомандующий.

Собрался пленум ЦК; Сталин докладывал. Он не сказал ни слова об угрозе голода. Зато много твердил, что обостряется классовая борьба, а те, кто „склонны к контрреволюционной теории потухания классовой борьбы и ослабления классовой борьбы… перерожденцы либо двурушники, которых надо гнать вон из партии“. Едва ли не главным выводом из его доклада был призыв к „революционнной бдительности“.