Читаем без скачивания Площадь отсчета - Мария Правда

На дом в Киеве претендовала сводная сестрица Кондратия, Анна Федоровна, но там еще была давняя тяжба покойного родителя Кони с князем Голицыным и решительно непонятные Наташе долги и векселя. Имение заложено было в ломбард, и по нему следовало взнести до мая 800 рублей или сразу 8 тысяч, дабы совершенно очистить его от долга. Деньги можно было бы добыть продажею акций Российско — Американской компании, которых было у Кондратия Федоровича 10 штук. У компании было забрано наперед жалованья 3000 рублей. Кондратий Федорович предполагал, что, учитывая теперешние обстоятельства, компания долг сей простит, в противном случае предлагал покрыть его из акций. За сами акции висел еще долг — 3500 рублей. Ужас заключался в том, что ей только недавно объяснили, что такое акции, и она боялась их трогать. В сентябре по ним ожидались процентные выплаты, но никто не знал, что случится до сего момента — или возрастут в стоимости (тогда следовало ждать), или отнюдь подешевеют (и тогда продавать неотложно). Один из господ директоров, Иван Васильевич, на ее вопрос, как бы заранее узнать, что сделается с акциями, почему–то смеялся, и это Наташе обидно было. Компания, впрочем, вела себя более чем великодушно: долга не взыскивала и с квартиры не сгоняла. Наташа подумывала продать лошадей — собственный выезд в ее положении был куда убыточней извозчика. За лошадей на конской бирже предлагали по 350 рублей, и ей это показалось мало, но кучер считал, что они и того не стоят: вороная, по словам его, была «вконец страчена», вторая — в летах изрядных. Шуба, жалованная компанией, на больших енотах, стоила как минимум 800 рублей, но Наташа с суеверным трепетом боялась с нею расстаться. Ей мнилось, что продать ее означает никогда больше не видеть Коню. Коня прислал ей реестр долгов, составленный им в тюрьме. Долгов было много — Наташа с удивлением узнала, что должны они всем на свете, а им должны люди, которые вряд ли заплатят. За Пущиным Иваном числилось полторы тысячи ассигнациями. Aккуратный Иван Иванович уведомил об том отца своего, сенатора, перед арестом, но присылать за деньгами к старику в нынешнем положении было решительно неприлично. Еще хуже обстояло дело с деньгами, которые был должен Каховский. Зачем Коня целый год помогал этому странному человеку, Наташа никак не могла взять в толк. Выяснилось, что Кондратий Федорович платил за него решительно всем — и квартирохозяину, и в лавки, у одного жида–портного Яухце около 800 рублей долгу накопилось, и он их требовал сей же час. Еще Кондратий предлагал продать столовое серебро, единственное ее приданое. Серебра Наташе было жалко до слез. Жаль было и Батова! Кондратий Федорович самым решительным образом требовал продать имение, расплатиться с ломбардом и долгами, деньги положить в банк и на проценты жить. Он предполагал, что имение уйдет тысяч за 60, учитывая близость его от Петербурга и 200 десятин строевого леса, не считая пахотной земли — 700 десятин! Наташа написала соседям по имению, прося совета, но ответы ее вконец огорошили: 42 крепостных души мужеска полу, из коих числилось лишь 17 работников, не стоили ничего! Лес был точно хороший, но за неимением судоходной реки вывозить его гужевым транспортом стало бы накладно. Короче, одной продажей зерна и сена промышлять в Батово было никак невозможно, при семнадцати–то работниках, а соседи по дружбе предлагали избавить ее от этой обузы за жалкие 40 тысяч! Эта сумма огорчила ее и, судя по письмам, взбесила Кондратия Федоровича — соседи явно хотели воспользоваться их несчастием! Он велел ей припечатать в газетах и самой искать покупщика. О боже! Это было страшнее всего — а ну как обманут! Впрочем, заботы практические поддерживали ее душевно — за подобными переживаниями плакать и терзаться было некогда. Наташа решилась даже и на экспромт: продала все 11 томов истории Карамзина, весь комплект, купленный Коней после того, как предыдущий был подмочен наводнением. Не успели забрать книги в лавку, как пришло письмо из крепости: передай Карамзина! И притом — неподмоченного! Наташа мучилась весь день, но решила, что не будет пока сознаваться в своем поступке. Отправила зато книжку: «О подражании Христу» в переводе Сперанского. Кондратий Федорович об ней тоже спрашивал.

Вечером, покончив с делами хозяйственными, Наташа подсела к туалетному столику. Это стало для нее ежедневным ритуалом — она причесывалась на ночь, а потом у зеркала писала письмо Кондратию — писала она каждый день, потом, через несколько дней выбирала лучшее и отправляла — разрешали передавать только три в неделю. Письма давались ей трудно — столько было мыслей, какие высказать хотелось лишь при свидании! Записанные на бумагу, они сразу становились беспомощными и глупыми. Рядом лежала стопка писем из крепости. Кондратий Федорович был краток и сдержан, все долги помнил до копейки, всем передавал приветы и поклоны, даже Прасковье Васильевне, которую раньше недолюбливал. Наташу удивляла его педантичность. Она плохо представляла себе ясность мыслей, которая возникает в тюремном одиночестве. Сейчас, на расстоянии, он подробно и четко руководил ее повседневной жизнью, которой на свободе почти не интересовался. «Хоть бы его помиловали, вернули бы его мне, — думала Наташа, — как бы мы жили теперь! Совсем не так, как раньше. Как бы я умела любить его!» Только теперь она поняла, насколько права была маменька, которая прожила 30 лет с папенькой покойным! А наука–то была самая простая. «Я всегда преж него вставала, — рассказывала маменька, — при свечах поднимусь, умоюсь, причешусь, дабы не видал меня распустехою. А потом ужо нарядная, свеженькая, и порх — к нему: доброе утро, друг сердечный!» Каждое утро у родителей с улыбки начиналось. А они как жили с Кондратием, как не умели понять друг друга? Из мелочей ссорились, днями не разговаривали, она обижалась, он сердился. Разве так живут, когда любовь? Вот Бог и наказал!

Наташа подняла голову и внимательно посмотрела на себя в зеркало. Бледна, похудела. Дадут свидание, он увидит, что дурна! Что это блестит в проборе? Она ахнула, наклонилась, поднесла к зеркалу свечу. Нет, не седой, почудилось!

Наташа обмакнула перо и начала быстро писать, цепляя за шероховатости скверной бумаги.

«…Ты пишешь, милый друг, что скоро будет позволено с тобою видеться! Не верю глазам своим: нет, это мечта, я кажется не доживу этой минуты! Ты знаешь душу мою, мои чувства. Представь себе мое положение: одна в мире с невинной сиротою! Тебя одного имели и все счастие полагали в тебе…»

Случилось то, чего она боялась — слезы все–таки капнули на письмо. Ну вот, опять переписывать!

ИВАН ИВАНОВИЧ ПУЩИН, ЯНВАРЬ

Пущин никогда не был романтиком. Всю жизнь он повиновался не сердцу, а разуму, за что и поплатился в единственной романической истории, которая за ним числилась. «А ведь это сюжет, Жанно, ей–богу, сюжет», — когда–то сказал ему Пушкин. Сюжет был самый что ни на есть банальный. В Ивана Ивановича лет эдак пять назад влюбилась молоденькая девица, соседка его по имению. Было ей тогда лет 16. Влюбилась настолько, что написала ему длиннейшее письмо по–французски, очевидно, списанное где–нибудь у Руссо или Ричардсона. Обескураженный Иван Иванович, который тогда отнюдь не планировал жениться, счел разумным дружески побеседовать с девушкой и посоветовал ей не делать глупостей. Далее он должен был ехать в полк и через некоторое время вовсе забыл о милой Натали. Потом ему рассказали, что влюбленная девица с горя чуть не сбежала в монастырь, а через годик вышла замуж за генерала Фонвизина, богатого человека лет сорока. Ивана это известие совершенно не смутило, но года полтора назад он встретил Фонвизиных на рауте в Москве и был потрясен. Натали так похорошела и повзрослела, что от нее нельзя было глаз оторвать. Толстый генерал ходил за ней гоголем.

«И что же ты предпринял, Жанно?» — потирая руки, воскликнул Пушкин. «А что я мог предпринять, милый друг, — растерянно отвечал Иван Иванович, — ну понял, что дурак был!»

Иван Иванович, разумеется, понимал, что цинический собеседник ждет от него подробного рассказа о тайной связи его с замужнею красавицей. Но полноте! Это было слишком сложно, хотя Натали на него так приветно поглядывала! Такую искру ничего не стоило сызнова раздуть, но Иван прекрасно знал, что он отнюдь не способен на подобные приключения. Мысль о браке не посещала его до сих пор, и он продолжал довольствоваться умелыми ласками жриц Киприды. Конечно, ежели бы Натали вдруг стала свободна, он бы действовал без промедления. Удивительно, как он ее тогда не разглядел, а впрочем… Иван считал, что сожалеть о прошлом — занятие самое бессмысленное и вредное.

Так и сейчас он определил для себя. Ошибкою было случившееся или нет, но оно уже случилось. От того, что он будет сейчас бить себя по лбу, ничего не изменится. Во всяком случае, он до сих пор не сомневался в правильности идеи. Идея была самая простая. Россия — прекрасная страна, населенная даровитыми и добрыми людьми. Очевидное зло, которое ее уродует, — самодержавный деспотизм и средневековое рабство. Значит, выход один: избавить ее от этого зла. Более того, Иван считал, что это не только лишь его долг, но и долг каждого благородного и мало–мальски образованного человека. Он мучился этой мыслью в армии, где мало кто его понимал, и лишь выйдя в отставку и вступив в тайное общество, успокоился. В его жизни появилась цель. Он пошел работать в судебное ведомство с единственной мыслью: принести пользу. Это был любопытнейший опыт! Он попал в страшную страну, куда доселе не ступала нога порядочного человека, как выразился кто–то из друзей его. Иван окончательно понял, что, как ни старайся в одном только отдельно взятом месте, в общей картине ничего не изменится. Поэтому, когда в тайных обществах в Москве и в Петербурге стали все чаще и чаще заговаривать о решительной смене образа правления, Иван был полностью «за». Поддержка друзей и единомышленников была для него бесценна.