Читаем без скачивания В доме Шиллинга (дореволюционная орфография) - Евгения Марлитт

Баронъ Шиллингъ спокойно и вѣжливо говорилъ съ докторомъ и мимоходомъ положилъ отвергнутые цвѣты на холодный каменный пьедесталъ у ногъ Аріадны.

– А когда, думаете вы, можно будетъ перенести Іозе изъ этой комнаты? – спросила донна Мерседесъ врача, послѣ того какъ онъ съ удовольствіемъ заявилъ, что жара больше нѣтъ.

Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее – онъ еще ни разу не слыхалъ такого жесткаго металлическаго звука изъ устъ, которыя почти всегда были замкнуты съ выраженіемъ печали, а теперь дрожали отъ страстнаго нетерпѣнія.

– Объ этомъ еще долго нечего и думать, – сказалъ онъ рѣшительно.

– Даже, еслибы я, закутавъ хорошенько ребенка, сама перенесла его на рукахъ?

– Перенесли на рукахъ? – Онъ даже отскочилъ. – Объ этомъ мы поговоримъ недѣли черезъ двѣ, сударыня. А до тѣхъ поръ ни въ комнатѣ, ни въ уходѣ не должно быть ни малѣйшей перемѣны, – еще есть опасность въ чрезвычайной слабости маленькаго паціента.

Онъ откланялся, и баронъ Шиллингъ, проводившій его до двери, вернулся назадъ.

Донна Мерседесъ стояла еще у письменнаго стола; рука ея, точно лепестокъ чайной розы, лежала подлѣ портрета молодого человѣка въ бронзовой рамкѣ, а взоръ былъ устремленъ на портретъ ея матери, – казалось она хотѣла спастись въ насыщенной гордостью атмосферѣ этого замкнутаго уголка.

– Іозе спитъ, – сказала она, останавливая барона, который направлялся въ сосѣднюю комнату. Она не обернула къ нему головы, и взоръ ея едва скользнулъ по немъ и обратился на портретъ, возлѣ котораго лежала рука.

Онъ подошелъ совсѣмъ близко къ письменному столу, такъ что могъ заглянуть ей въ лицо. Свѣтъ лампы падалъ прямо на него и ярко освѣщалъ его.

– Что случилось? – спросилъ онъ, коротко и ясно выражая этими словами свое удивленіе ея поступкамъ.

При его быстромъ движеніи она слегка вздрогнула – она понимала, что онъ не можетъ спокойно отнестись къ внезапной перемѣнѣ во всемъ ея существѣ, но никогда еще никто не требовалъ такъ прямо у нея отчета въ ея поступкахъ.

– Я васъ не понимаю, милостивый государь! – отвѣчала она съ оскорбительною холодностью и подняла взоръ свой съ портрета въ бронзовой рамкѣ. Какой контрастъ представляло это лицо съ тонкими чертами, благороднымъ носомъ, прозрачнымъ цвѣтомъ кожи и маленькимъ ртомъ съ кораллово-красными губами съ смуглымъ лицомъ и крупными чертами того, который стоялъ передъ ней гордо выпрямившись. Въ дамскомъ костюмѣ съ черной кружевной накидкой на шелковистыхъ волосахъ первый могъ быть принятъ за прекрасную испанскую дѣвушку, между тѣмъ какъ другому мужчинѣ съ широкой курчавой бородой болѣе всего подходилъ бы желѣзный шлемъ.

– Я не понимаю васъ, милостивый государь, – сказала она. Этотъ уклончивый отвѣтъ въ соединеніи съ сравнивающимъ взглядомъ, который онъ очень хорошо замѣтилъ, заставилъ его покраснѣть.

– Могу ли я думать, что вы безъ уважительной причины рѣшитесь подвергнуть обожаемаго нами обоими ребенка опасности вторичнаго заболѣванія? – сказалъ онъ, устремляя на нее пристальный взглядъ. – На своихъ рукахъ хотѣли вы перенести Іозе! Куда?

Что за манера спрашивать! Идти, такъ прямо къ цѣли! Это опять нѣмецкая манера, бросающая поперекъ дороги палку, чтобы объ нее споткнулись всѣ дипломатическія увертки… He могла же она признаться ему, что она, хотя и нечаяннно, подслушала разговоръ слугъ, что эта болтовня была въ состояніи свергнуть „донну де Вальмазеда“ съ высоты ея величія, взволновать и лишить самообладанія. Тамъ, въ передней у нея такъ и вертѣлись на языкѣ слова, которыя ей хотѣлось бросить ему въ лицо: „я не хочу имѣть ничего общаго съ тобой, женатымъ человѣкомъ, съ которымъ людская пошлость ставитъ меня въ двусмысленныя отношенія. Ты виноватъ въ этомъ, потому что втерся ухаживать за ребенкомъ, потому что помѣшалъ мнѣ тотчасъ же оставить домъ, въ которомъ нѣтъ хозяйки, ехидно покинувшей его!“ Но теперь, когда эти глубокіе глаза такъ близко смотрѣли на нее, что ей казалось, что она можетъ черезъ нихъ проникнуть въ его душу, теперь у нея не хватало мужества эгоистично свалить всю отвѣтственность на человѣка, который со всей преданностью служилъ ей опорой, присутствія котораго она сама послѣднее время страстно желала, и отплатить ему за все это черной неблагодарностью…

– Къ чему говорить о причинахъ, которыя уничтожаются докторскимъ предписаніемъ! – сказала она, пожимая плечами и разсматривая ногти на своей правой рукѣ.

Онъ улыбнулся съ горькой ироніей при этомъ вторичномъ уклончивомъ отвѣтѣ.

– Да, это предписаніе опредѣлило, чтобы ни въ комнатѣ, ни въ уходѣ не было никакихъ перемѣнъ, – повторилъ онъ медленно и съ удареніемъ, и взглядъ его пытливо остановился на ея лицѣ, которое она вдругъ повернула къ нему.

– Объ этомъ я еще поговорю съ докторомъ, – сказала она быстро, – или, что еще лучше, мы, ухаживающіе, должны условиться между собой о перемѣнахъ… Въ дни страха и горя я была черезчуръ эгоистична и принимала предлагаемыя мнѣ жертвы – теперь это должно кончиться. Я не могу допустить, – легкая краска быстро залила все ея лицо, – чтобы вы продолжали ухаживать за больнымъ…

– Значитъ, капризы, какъ я справедливо и предположилъ, – холодно прервалъ онъ ее.

Она выпрямилась. Онъ коснулся больного мѣста въ ея душѣ, мѣста, гдѣ тихо дремало раскаяніе, готовое пробудиться при каждомъ звукѣ. Да, нѣкогда, во время прекрасныхъ дней счастливой безоблачной жизни она была капризна и своенравна! Всѣ эти покойники, портреты которыхъ наполняли оконную нишу, боготворили и баловали ее, и она въ минуты дурного расположенія духа заставляла ихъ порядкомъ страдать.

– Опасность миновала, и злые духи снова возвратили свою власть, – продолжалъ онъ. – Вы хотите меня заставить страдать, какъ вы привыкли это дѣлать съ бѣдными душами окружавшихъ васъ. Но вы не должны забывать, что имѣете здѣсь дѣло съ неповоротливымъ нѣмцемъ – мы не привыкли къ капризамъ пикантныхъ воздушныхъ созданій и стараемся узнать причины… А потому я позволю себѣ еще разъ спросить: „за что меня изгоняютъ?”

Она ясно видѣла, что онъ не имѣлъ ни малѣйшаго подозрѣнія о побудительныхъ причинахъ къ тому. Онъ чувствовалъ себя чистымъ въ своихъ намѣреніяхъ, и ему въ голову не могло придти, что его пребываніе въ комнатѣ больного будетъ перетолковано въ дурную сторону. Онъ все приписывалъ ея капризамъ, и эта несправедливость раздражала ее, однако ея необузданная гордость, всегда ожесточавшая ее въ подобныхъ случаяхъ, не допустила ее оправдываться и теперь. Злая высокомѣрная черта, характеризовавшая даму въ фiолетовомъ бархатномъ платьѣ, появилась такой же непріятной и отталкивающей вокругъ рта дочери.