Читаем без скачивания Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте - Генрих Хаапе

Невзирая на погодные условия, наше походное движение на Москву происходило гигантскими скачками. Под непрерывно льющим дождем мы покрывали в день от сорока до пятидесяти километров. До нас дошла весть о том, что группа бронетанковых войск под командованием Хота, для которой мы расчистили путь 2 октября, успешно преодолела все попытки сопротивления им русских и безостановочно прорвалась далеко в глубь их территории в направлении на Старицу и Калинин. Вся мощь победоносной Группы армий «Центр» фон Бока была теперь сконцентрирована на Москве. Применение нами тактики двойного охвата влекло за собой падение одного русского бастиона за другим. Стальное кольцо, которому предстояло замкнуться вокруг Москвы, должно было стать величайшим двойным охватом в истории. Мы, с левого фланга, должны были стать той стороной клещей, которая охватит Москву с северо-запада, а правый фланг, представленный Группой армий «Центр», приближавшейся тогда к Калуге и Туле, должен был охватить Москву с юго-востока.

А дождь все не прекращался. Русские крестьяне говорили нам, что такого дождя в этой части России в это время года не припоминали даже старожилы. Мы продолжали наше движение, но становилось все холоднее и холоднее. Мы были насквозь промокшими и подавленными. Дороги окончательно превратились в непроходимые болота, и мы с горечью думали об обещанном нам зимнем обмундировании.

Через двое суток после того как мы вышли из Бутово, во второй половине дня на наши безмолвно маршировавшие колонны вдруг посыпались огромные пушистые хлопья первого снега. Когда мы увидели, как они опускаются на дорожную слякоть, каждый подумал об одном и том же. Первые проявления наступающей зимы!.. Насколько эта зима будет холодной и долгой? Но хлопья снега, едва коснувшись болотистой жижи дороги, прямо на глазах таяли, будто она всасывала их в себя. Ближе к вечеру, однако, установился небольшой морозец, снег таять перестал, и вся окрестность словно накинула на себя ослепительно белую мантию. Солдаты посматривали на нее с заметным беспокойством.

К вечеру мы достигли наконец верховий Днепра и находились теперь ровно в ста двадцати километрах от Вязьмы и в двухстах семидесяти пяти километрах к западу от Москвы. Прямо напротив нас, через реку, бывшую в том месте не слишком широкой, располагалась сильно укрепленная линия блиндажей русских. Еще до рассвета следующего дня мы форсировали реку, и уже к 6.30 утра вся система оборонительных укреплений русских перешла в наши руки, а враг был обращен в стремительное отступление. Одержав эту победу, мы устремились к нашей следующей цели — городу Сычевка.

Погода продолжала ухудшаться. Стало холоднее, и снег валил, не переставая, уже целый день, но, упав на землю, тут же таял и превращался в черную жижу, в которой наши машины увязали все глубже и глубже. Солдаты толкали их и помогали проворачивать колеса; наши доблестные русские лошадки были все в мыле, но продолжали исправно тащить свои повозки; временами нам приходилось делать коротенькие десятиминутные остановки, чтобы не надорваться от изнеможения; передохнув, мы снова принимались выталкивать машины из черной вязкой грязи, погружаясь в нее в лучшем случае по колено. В ход пускались все ухищрения, лишь бы их колеса не вращались впустую. В отчаянной гонке с погодой, которая, как мы знали, будет теперь только ухудшаться, и для того, чтобы наверстать уже потерянное время, мы не прекращали наше движение всю ночь и к утру 11 октября вышли в заданный район к северу от Сычевки.

Сычевка пала, и столбы густого черного дыма, поднимавшиеся над горящим городом, растягивало ветром по горизонту и несло рваными клочьями над спасавшимися бегством красными и над нашими подразделениями, перегруппировывавшимися для того, чтобы отрезать русским отступление в северо-восточном направлении. В атаку бросались рота за ротой, и к темноте многие части русских были уничтожены полностью. Под фанатичным командованием комиссаров они бились до последнего человека. Среди частей, потерпевших полный разгром, был и один из печально известных «штрафных батальонов», сформированных по распоряжению Сталина из красноармейцев, осмелившихся отступать без приказа. В подобных подразделениях бок о бок с обычными рядовыми сражались и умирали порой настоящие боевые генералы.

На полях вокруг Сычевки лежали сотни мертвых и умиравших русских, тогда как наши потери составили лишь двадцать один человек погибшими и ранеными. Среди погибших был и веселый беспечный лейтенант Гелдерманн.

Во время боя я велел Мюллеру и Кунцлю получше натопить русскую избу, которая должна была послужить нам перевязочным пунктом. Теперь у меня на руках было четырнадцать доставленных туда раненых. Выдав Кунцлю основательный запас перевязочных материалов, я отправил его посмотреть, что там с русскими ранеными. Вскоре он вернулся и доложил, что на поле боя их огромное количество, причем многие — тяжело раненные. Закончив со своими людьми, я отправился посмотреть на них сам. Я сел верхом на Сигрид, и вместе с сопровождавшим меня Петерманном мы скрылись в почти непроглядных уже сумерках.

С огромного поля, утыканного стогами сена, раздавались призывы о помощи. Многие раненые залезли в сено в поисках тепла и укрытия. Мы подъехали к одному из стогов и разглядели в нем двух солдат. Один из них постоянно крестился и вздымал в мольбе руки к небу.

— Мы должны помочь ему, — сказал я Петерманну, но, прежде чем мы подъехали ближе, второй солдат, сыпля непонятными нам, но явными проклятиями и угрозами, ударил своего раненого товарища наотмашь по лицу. Затем он резко обернулся к нам и выкрикнул какие-то слова, полные лютой ненависти. Прежде чем я успел осознать всю опасность ситуации, он вскинул в мою сторону руку с пистолетом и выстрелил. Сигрид испуганно отпрянула назад, и благодаря этому пуля пролетела мимо. Пока я выхватывал свой пистолет, русский вложил дуло своего себе в рот, выстрелил и рухнул замертво на холодную мокрую траву.

Спрыгнув на землю, я стал подходить к продолжавшему часто-часто креститься раненому. Повторяя «Karasho! Каrasho!», одной рукой я подавал ему успокаивающий знак рукой, а другой демонстративно медленно — так, чтобы он видел, вложил пистолет обратно в кобуру. У русского было сквозное пулевое ранение шеи. Перевязывая его, я взглянул попристальнее на его мертвого уже товарища. Форма на нем была не такая, как на обычных солдатах, — это был комиссар.

Оставаться там дальше было безумием. Быстро завершив перевязку, я негромко бросил Петерманну:

— Давай-ка поскорее выбираться отсюда. Тут требуется какое-то другое решение.