Читаем без скачивания Московщина - Арье Вудка

Одной из форм протеста стали самоубийства в лагерях. Наложил на себя руки старый украинец Опанасенко на тридцать пятом. Он оставил записку: «Будьте прокляты, каты». Был вынут из петли и едва спасен еврей Иосиф Мешенер. Вспоминали мы и рассказы старых лагерников. Одно время зеков – мужчин и женщин – держали вместе. Женщины были до того истощенными, что кожа втянувшегося живота свисала на бедра, как передник. Сытыми были только «придурки». Они покупали зечек за ломоть хлеба, и несчастная женщина торопливо проглатывала хлеб прямо во время полового акта. Тут, в тюрьме, мы уже успели узнать не менее страшные факты.

Недалеко от нас была камера «молотобойцев», которые за лишний черпак каши фактически работали тюремными экзекуторами. Оттуда время от времени раздавались душераздирающие крики. Менты только посмеивались. Формально непокорного уголовника просто переводили в эту камеру. На деле – отдавали на расправу. Нанятые за кашу изверги отбивали ему почки, ломали ребра, насиловали. Потом жертву забирали оттуда и взамен бросали следующую. Много раз по ночам мы не могли уснуть: кто-то из соседей непрерывно стучал в дверь, просил забрать его из камеры, где ему грозит расправа. Менты только издевались. Иногда сами вытаскивали докучного зека из камеры и зверски избивали в коридоре или в карцере. Особенно отличался этим майор Киселев. Он забивал некоторых до смерти.

Так был убит заключенный Герасимов по кличке Дикарь. Труп вытащили из карцера и записали, что умер своей смертью. До нас доносились жуткие глухие звуки ударов и нечеловеческие, предсмертные вопли. Потом все стихло.

Как-то в 1975 году на 3-м корпусе уголовник-еврей Борис Гуляка из Ленинграда сам выскочил из враждебной камеры, где его хотели убить, и отказался заходить обратно. Просился в любое другое место. Вместо этого набежала куча ментов и его стали заталкивать силой. Он пассивно упирался. Уже вталкивая его в двери, здоровый усатый мент изо всех сил нанес ему удар ногой в пах. От невыносимой боли Гуляка потерял сознание, первые дни не мог двигаться и оправляться. Дозваться врача оказалось невозможным. Даже озверевшая враждебная группировка уголовников проявила себя гуманнее: они уложили жертву на постель и больше не трогали.

Одной из тем наших жалоб были бесчисленные тараканы в тюремной бане. В конце концов мы заставили их морить, но вначале на наши претензии банщик равнодушно отгавкивался:

– Где баня, там и тараканы!

Моя парочка заводила его на откровенности, и он оказывался не менее подозрительным, чем лагерные антисемиты: евреи мерещились ему всюду. Даже нашего инструктора он считал полукровкой (на самом деле он был далек от евреев не меньше, чем от Африки). Как-то на прогулке мы увидели его на надзирательском помосте.

– А мы что-то про вас знаем! – стали мы его поддразнивать.

Мент был заинтригован.

Вскоре после этого меня вдруг вызвали из камеры. Привели в ментовский кабинет. За столом сидел инструктор.

– Знаете, по какому поводу я вас вызвал? – таинственно начал он. Оказывается, его так и свербило узнать, какой его секрет нам известен.

Я возьми да ляпни:

– Один ваш коллега сообщил нам, что вы наполовину еврей.

– Что вы, что вы, – испуганно замахал руками мент, – и близко ничего нет! Я вам, не в обиду будь сказано, признаюсь: за столько лет работы в наших органах ни одного еврея не встречал! Я, конечно, не хочу вас этим обидеть…

– Ну, что вы, совсем наоборот!

– А кто вам это про меня сказал? – спросил вдруг мент, сверкнув глазами.

– Ну, у нас ведь тоже свои секреты…

Инструктор еще долго пытался выпытать у меня координаты своего коварного врага, а в конце, еще раз прижимая руки к сердцу, клятвенно уверял, что нет, нет, он не еврей ни с какого боку.

Между полом кабинетика и стенкой оставалась заметная щель. Вообще-то полы настелены только в кабинетах. В камерах – сплошной бетон. От тюремной сырости снизу из-под кабинетного пола что-то длинное проросло сквозь щель. Я глазам своим не поверил: мясистая такая поганка! Немедленно сорвал.

– Что это? – спросил мент.

– Ничего особенного, гриб. – И я вышел.

Уже у самой камеры встретил знакомую библиотекаршу.

– Вы что это несете? – удивленно вскинула брови девушка.

– Прогнила тюрьма насквозь, поганки прямо в кабинетах растут! – И я торжественно показал недоумевающей библиотекарше свой трофей.

В эту самую минуту на меня сзади коршуном налетел инструктор, в мгновение ока выхватил гриб из рук.

– Нет, Вудка, не прогнила тюрьма! Тюрьма живет и дышит! – И он убежал, унося добычу.

От моих рук еще исходил сладостный грибной запах: поганка явно была из съедобных. Впору было по-красняковски взвыть:

– Гнилую коммунистическую поганку из пасти вырвали! – Но я соблюдал приличия.

Мои неразлучники так привязались друг к другу потому, что их характеры идеально взаимодополнялись. Один был властный, даже деспотичный, другой – перекати-поле, носимый всеми ветрами, корабль без кормила. Одному нужен был подчиненный, другому – рулевой.

Менты попытались было разъединить их, надеясь, что поодиночке они утихомирятся, но вышло еще хуже, и потом их снова соединили, вопреки страшным клятвам осатаневшего инструктора. Однако в период разъединения разыгрались бурные события. Сначала в камере вместо тандема появился энергичный, астеничный холерик – астроном Кронид Любарский, худющий, все ребра наружу, но боевой, как огонь. Еще до него возник беглый солдатик, симпатичный малый Володя Афанасьев. И, наконец, из карцера возвратился осиротевший Леха Сафронов и бодро набросился на паек.

49. Труба в глотке

Кронид влетел в камеру и сходу начал знакомиться. Рассказал смешную историю, связанную с арестом своего однофамильца. Есть Кронид Любарский, русский ученый-демократ из Москвы, и есть Лазарь Любарский, инженер из Ростова, еврей-сионист. Между собой они не знакомы. Лазаря арестовали раньше. И вот в один прекрасный вечер сидит себе Кронид в своей квартире, слушает Би-Би-Си, и вдруг раздается следующее сообщение, от которого у него глаза на лоб полезли: «Астроном Любарский арестован за сионизм». Такая вышла путаница.

Кронид был первым известным мне русским зеком, открыто и принципиально отстаивающим не только право народов на отделение, но и жизненную необходимость этого отделения для самой России. Он совершенно четко осознал, что империя и демократия несовместимы. Будучи убежденным демократом, он отверг империю.

И действительно, это был бы выход. Кто из националистов отвергает право русских на жизнь или государственность? Никто. Борьба идет не против русских самих по себе, а против русского империализма. Россия как национальное государство наконец-то занялась бы колонизацией не чужих, а своих собственных необъятных неосвоенных пространств, решением нормальных житейских проблем, повышением духовного и материального уровня своего собственного народа. Такая Россия могла бы стать демократической страной. Ведь даже Турция к этому пришла.