Читаем без скачивания Десять ангелов Мартенбурга - Марина Богданова

Фрау Вильма мечется по своему дому, ровно запертая. Толкается в двери, трогает оконный переплет, Марта говорила, что при этом не то плачет она, не то поет тихонечко, и не поет — скулит. Кошки знают: ищет фрау Вильма свою дочу, да не просто — с внучком. Доча фрау Вильмы покинула дом в незапамятные для Марты времена, и с тех пор фрау Вильма маленько повредилась в уме. Днем она сухая, чинная, плетет бесконечное кружево, вон сколько у ней сколков на твердых подушечках, вон как свисают моточки ниток, и барабанчик, на который накручивается готовая лента, не пустеет. Доча ее уехала и о матери словно забыла — что есть старуха, что нет ее. Старательная женщина фрау Вильма, и строгая, только плачет и плачет в церкви, а потом поворачивается и вон идет, а ночью ищет свою дочу по дому, оттого ни одна кошка с ней ужиться не сможет никогда. С ней и из горожан мало кто дружится, а вернее сказать — никто. Муж ее, рыбак из Мартенбурга, в городе невесты не нашел, издалека привез себе супругу, гордую фрау Вильму, золотые руки, золотые волосы и золотое сердце. Но муж давно упокоился, а кружево все плетется. Агнесса грешный плод вытравлять не взялась, никогда к такому не касалась, нашлись и другие лекарки, пока не видно и разговоры не пошли, после дочь Мартина-рыбака и фрау Вильмы покинула родной дом, поступила куда-то далеко в услужение, а вскоре старая Вильма начала свои ночные поиски.

А вот за этим окном спят, и за тем — ставни так покойно затворены. В кадке у дома заснеженные кусты, подвязаны, укутаны ветхой мешковиной, — весной выстрелят зеленые почки, а к маю набухнут первые розы. Вдоль кадки Густав пробегает мелкой побежкой: после кустов остается добрых три четверти дороги.

А вот здесь, у складов, три года назад Густав сошел с дороги, потому что рядом с тропкой заметил крысу. Вялая и одутловатая, она моталась из стороны в сторону и силилась удрать, потом вдруг вставала на задние лапы и вспрыгивала вверх и вбок. Сражаться с ней вряд ли бы пришлось — время ее было на исходе, издохла б и сама. Но проклятая тварь неудержимо, с тупым упорством рвалась в город, за цепочку кошачьих следов, и все блохи на ней уже ждали, когда можно будет покинуть окостеневший крысиный труп и перепрыгнуть дальше. Густав бил ее лапой, стараясь не забыться, не вонзить зубы в тварь, он отшвыривал ее от города так далеко, как только мог, и наконец, отбросил вон, перед тем как следует пометив, чтоб никому из его народа и в голову не пришло сдуру польститься на поганую стерву. Он закончил обход и пролежал в тайном своем укрытие целых 10 дней, не выходя наружу и почти не вылизываясь, не усмотренный никем, кроме серого Каспара. Агнесса стыдила его потом, но он только жмурился и шевелил усами… Какое же долгое это дело — вести череду шагов, обходя город, пока следы аккуратно не замкнутся в кольцо и последний шаг не сольется с первым.

На исходе ночи Густав протискивается в кошачий лаз, выпиленный в двери. На теплой кухне долго приводит себя в порядок, моет черную блестящую шерсть, ужинает молоком, потом, потоптавшись, вспрыгивает на строгую деревенскую кровать. Агнесса спит, положив крепкие руки под щеку, чуть надув губы, как девочка. Густав щурит желтые глаза, сворачивается плотным клубком и погружается в глубокий безмятежный сон.

Ханс

— Парча, ну просто парча, вот руками — дерюга, а глазами — парча! — отец Питер уже третий раз то подходил к наброшенному на кресло облачению второго волхва, то отбегал, всплёскивал руками и головой крутил. — Ты же плут, чародей какой, Ханс, добрый обманщик! И как же это сделано?

— Ничего нет особенного, отец Питер. Я вырезал узор из старый пергамент и через вырезы… дыры… вытер одежду… такая смесь… жёлтая темпера на клею. Потом уже кистью я сделать вышивку, и якобы тут есть блик. Агнесса принесла бусы, хорошие, много. Пришить вот тут по вороту и вниз. А пояс будет настоящий, золотой — шить канителью, я знаю как, это недорого, мне уже обещали. Для третьего волхва платье из белый холст, с кистями на рукавах. Так как на одной картине великого Иеронимуса Босха. Еще белым шнуром рисунок, девушки сделают, и ещё московитский жемчуг, это дал Отто.

— Боже мой, жемчуг это же, верно, очень дорого?

— Дорого, но нет очень. Это речной жемчуг. Он мелкий, неправильный. Говорят, в Московии его премного.

Праздник приближается, набирает великолепие, загодя сияет дареными и одолженными сокровищами. Агнесса пожертвовала бусы, те самые, что ей вдова отдала за корову. Кроме жемчуга, щедрый господин Бейль посулил горсть бусин из богемского стекла — они гранёные и переливаются, как драгоценные камни. Ханс уже нацелился украсить ими ларец и чашу, великие дары царей с востока.

— А звезда? — вздохнул отец Питер. — Что у нас со звездой будет? Позолота с неё совсем облезла, я боюсь, если снег повалит — никто нашу звездочку и не увидит.

— Нет бойтесь. Дерево у неё без вреда, я проверил, а фальшзолото…. позолоту, да…. можно заново. А еще те бусы Отто пустить не на ларец, я тоже думаю, а вот так, по лучам звезды, да? О! Тогда они будут играть от любого света, даже от свеча.

— Но вот я всё сомневаюсь — не напугаем ли мы третьим волхвом. Всё-таки чёрный человек… Может быть, чёрными будут только слуги?

— Это уж как вы, отче, велеть. Но я лично сам видел не один раз мистерии, где волхв был весь черный, и никто нет был испуган — и есть еще — все знают, что это Ференц. А чёрное лицо и белая одежда, богатое платье — это очень хорошо, это красиво. Вот только надо будет перчатки, а то всё белое будет захватанный, это есть потешно для всех. Я думаю, на голову надо шапку или тюрбан, потому что у чёрных людей их волосы короткие и такие… как овечина… овчина. И ещё, я так подумал: первый волхв едет на осле, второй и третий — на конях, почему не сделать еще дивного зверя, дважды горбатого, — на таких ездят в Аравии, я знать? Он будет нести поклажа, очень потешно тоже. Голова его, я нарисовать, ее надо вырезать из дерева, обтянуть старая кожа, раскрасить, а тело можно сшить как попона из овчин… две старых шкур. Два человека влезть внутрь, а две их головы будут как бы два горба, мы сделать в шкурах дыры для смотреть и дышать. Это есть очень смешной трюк, все радоваться…

Ханс тараторил без умолку, махал руками, набрасывал на два кулака покрывало Девы, показывая, как будут торчать горбы диковинного аравийского зверя верблюда, как чудесно преобразят Михелевы бусы пожухлую и страшноватую звезду, какое роскошное действо можно будет устроить. И это наш голландец, который два слова подряд обронит — считай, речь сказал! Отец Питер диву бы давался, но повальное сумасшествие овладело всем городом без исключения, и имя ему было — Рождественская мистерия. Хор ангелов уже дважды собирался, чтоб разучить хвалебные песни, а до Адвента еще неделя. Когда стало понятно, что в Мартенбурге есть свой собственный, пусть и скромный, да живописец, готовый взяться за хлопоты и треволнения постановки, добрые горожане как с цепи сорвались. Девицы засели за иголки, простегивают крылья ангелу-вестнику, разукрашивают плащ Иосифа, и себе измысливают обновки. Цех хорохорится перед цехом, сосед перед соседом, а чем ближе к великому дню, тем жарче будут пылать страсти вокруг! И поди еще управься с ними со всеми!

— Ох, Ханс, что-то заигрался я с тобой, да так, что, боюсь, расстригут меня, как одного лотарингского каноника. Он тоже уж слишком увлекался мистериями.

— А… разве не вы сами будете царь Каспар?

— Что ты, сын мой, куда мне лицедействовать? — рассмеялся отец Питер. — Наступлю на мантию, да и бухнусь Деве Марии прямо на колени! — но простодушный Ханс все стоял с вытянутым лицом: интересно, знай этот чудак с самого начала, что первым волхвом будет Отто, стал бы он с таким тщанием превращать древний упелянд в златотканую мантию?

— Шорник Готлиб мне спасибо не скажет, если я его среднюю дочку придавлю, да и мне хорошего мало — я ж ее крестил, а к весне хочу и обвенчать. С нашим, между прочим, младшим волхвом. Колени-то у неё выдержат, не столько во мне веса, но можно же младенчика напугать, а я ведь и его крестил. Это её племянничек, ее сестры младшенький. А если весной повенчаю, то, может, на следующее Рождество уже её сыночка в ясли положим. Правда, боюсь, если не повенчаем, младенчик всё одно будет: у Готлиба дочери такие — влюбчивые, упрямые. А судя по старшей, и плодовитые. Так что со свадьбой лучше не тянуть. Да и мне со стороны виднее будет — какая красавица у нас Мария, какой гордый эфиоп, и как твой дивный зверь верблюд в шкуре запутается. Но ты и не думай даже — если он запутается, все еще больше обрадуются.

Наступил Адвент. Перед дверью церкви в цветном фонаре с утра горела толстая свеча — и такие же маленькие фонарики плыли по улицам, это благочестивые горожане спешили на ранние мессы. На третье воскресенье выпал снег, отец Петр в древнем розовом орнате кропил прихожан водой, чтобы были чисты и белее снега, хор пел Laetare, и Ханс, готовя Дары к Пресуществлению, никак не мог унять дрожь в коленках — скоро, совсем скоро, и ведь не готово толком ничего. Еще бы месяц-другой — да где ж их взять!