Читаем без скачивания Короткая жизнь - Хуан Онетти

Кека разбудила меня рано, заливисто смеясь в трубку. Рассказывала она про каких-то двух мужчин и машину, бутылку вина, озеро, лес, снова про двух мужчин, маскировавших наглостью неуверенность и робость. Машина остановилась под тяжкими ветвями, в благоухании цветов, и банальную тишину пейзажа огласил стук дверцы.

Я слышал, как она легла, погасила свет и, быстро бормоча, стряхнула с себя прегрешения прошедшей ночи. Тогда я улыбнулся и переступил границу, за которой была скорбь, огромная, бесконечная, словно выросшая, пока я спал и соседка моя рассказывала в трубку свою недлинную повесть. Сценария я написать не мог; может быть, мне никогда не спастись, начертав длинную фразу, призванную меня оживить. Но если не бороться с этой нежданно совершенной скорбью; если отдаться на ее волю и, не уставая, ощущать, что ты скорбишь; если каждое утро смиряться с тем, что она хлынет на меня из угла, из упавшего платья, из жалобного голоса Гертруды; если любить эту скорбь, и холить, и обретать каждый день, жаждать ее, алкать, пропитывая ею каждый взгляд и каждый звук, тогда, конечно, меня минуют и бунт, и отчаяние.

Я окутал скорбью крупную, ладную Гертруду, которая, скрывая беду, поднимется ко мне на лифте часов в восемь, и закрыл глаза в редеющей тьме, чтобы увидеть, как около полудня на севере, у реки, в приемной врача по имени Диас Грей, сидит толстая женщина с ребенком на руках, обиженно поджав губы. Хилый столик с вазочкой и кипой журналов отделял ее от женщины худой и высокой, белокурой, гладко причесанной, которая рассматривала ногти, сдерживая усмешку. Я видел, как белокурая зевнула, и улыбнулась (теперь она была одна, а из кабинета доносился детский плач и материнские окрики), и стала разглядывать не то с любопытством, не то с легкой брезгливостью пустую вазочку, цветное стекло дверей, лестницу и бронзовые перила. Потом, когда толстая вышла, таща ребенка за руку, и запах мыла смешался с неприятным духом вещей и тусклым светом, сам я, в непомерно длинном, криво застегнутом халате, открыл двери, и незнакомка вошла, коснувшись меня бедром, и на середине ковра остановилась, и стала спокойно оглядывать мою мебель, мои книги, мои инструменты.

V

Элена Сала

Я открыл дверь, впустил ее и, вовремя обернувшись, увидел, что она уже вошла, заранее потешаясь и вымещая свою иронию на столе, стульях и даже полуденном свете, лившемся из окна.

— Простите, я сейчас. Вы присядьте, — сказал я, не глядя на нее, и склонился над столом, чтобы записать в книгу, кто ко мне пришел и сколько платит; потом Диас Грей, доктор, спокойно подошел к женщине, не пожелавшей присесть.

— Прошу… — устало и холодно сказал он.

Она беспардонно ухмылялась, ища его взгляда, смотрела на него сверху вниз. На ней был белый костюм. Она не носила, должно быть, ни сумки, ни шляпы, и светлые волосы, отливавшие золотом в ярком свете, закручивала на затылке.

— Я остановилась тут, рядом, — сказала женщина. Говорила она бесстрастно, немного быстро, немного тихо от старой привычки к вежливости. — Наверное, я права, что пришла… Только вы надо мной не смейтесь.

Такое вступление заинтересовало врача. Он вгляделся в расширенные зрачки и решил, что пациентка лжет, что она для того и явилась, чтобы полгать.

— Ну что вы! — ответил он. — Даже если ничего и не окажется… Вы ведь просто хотите посоветоваться с врачом.

— Да, — она говорила быстро, словно не желала слушать его дальше. — Началось это в дороге. Нет, и раньше бывало, давно, несколько раз. Но не так сильно, как теперь. Я очень смелая, по пустякам не беспокоюсь. Во всяком случае, прийти к врачу — значит признать болезнь, дать ей место и право, разрешить, чтобы она развивалась…

— Если б все было так просто… — сказал он. — Почему бы вам, однако, не присесть и не рассказать по порядку?

— Спасибо, — сказала она и выпрямилась, словно решилась. — Вы правы. Я не хочу отнимать у вас время. — Она прислонилась бедром к кушетке и принялась водить рукой перед грудью, машинально, не в такт словам, как будто хотела, чтобы он услышал тишайшее биение пульса. — Понимаете, сердце, а может — нервы. Иногда мне кажется, что все кончено, я вот-вот умру. Тогда я вскакиваю с кровати, трясу головой: «Нет, нет». Или наоборот — проснусь и вижу, что сижу в постели, хватаю ртом воздух, боюсь умереть.

— Удушье? — спросил он и подумал: «Если бы это было удушье, она бы так и сказала, назвала бы сразу как самое главное. Значит, лжет. А хороша, хороша, наверное, мужчин ей хватает. Никак не пойму, на что я ей сдался, зачем она мне лжет».

— Нет, не удушье, — ответила она. — Я чувствую, что сердце остановится.

— Вы переутомились? — почти насмешливо спросил он.

— Переутомилась? — нерешительно повторила она, словно с трудом выбирала лучшую версию. — Нет. Я просто чувствую, знаю, что сердце остановится. Бывает, целый день, каждую секунду жду смерти. А потом отпустит, неделями ничего нет. Я даже все забываю. Но теперь, в дороге, когда мы ехали из Буэнос-Айреса… Я целую ночь не спала. В гостинице я два дня, и мне все хуже. Пошла я пройтись, увидела вашу табличку и думаю — надо посоветоваться. Вот и решилась.

Врач кивал, улыбался, чтобы ее успокоить, чтобы внушить ей доверие и дружбу. Точно так же кивал он несколько минут назад женщине с ребенком, у которого было что-то с костями, и многим другим, все утро, за пять песо с пациента.

— И удушья нет, и не переутомились… Наверное, вы здоровы, но сейчас проверим. — Он посмотрел на тонкую, перетянутую поясом талию и на бедро, опиравшееся о кушетку. — Разденьтесь, пожалуйста… — И он поднял руку, показывая на ширму в углу.

Потом выглянул в пустую приемную и подождал еще, прильнув к окну и думая о том, приплыла она на пароме или приехала с севера на машине; одна она сейчас или нет; что чувствовала она, завидев город издалека; понравилась ли ей прямоугольная площадь, посыпанные песком дорожки, толченый кирпич, только намеченные клумбы; что значит для нее старая церковь в лесах и след от пушечного ядра на колокольне.

Женщина просто и прямо дошла до места на ковре, где стояла прежде. Она была серьезна, но нестрога и, не глядя на него, не прятала взора. Разделась она до пояса, большая грудь не обвисала, слишком крупные соски глядели вперед. Диас Грей увидел цепочку, и медальон, и внезапный отблеск стекла, которым было прикрыто маленькое фото. Забыв о пациентке, он пошел за стетоскопом и наклонился, чтобы поправить рычаги кушетки, но вдруг увидел, что голые икры и высокие черные каблуки снова удаляются к ширме. Услышал шуршание белья — она одевалась — и пытался ответить честно, смотрел ли он с похотью на ее грудь. «Десять песо не заплатит, столько я беру с приезжих, или швырнет их мне. Стоит за ширмой, старается совершить чудо. Лицо и тело у нее привыкли к мужчинам, а теперь на нее напал стыд».

Он сел за стол, открыл записную книжку и услышал ее шаги, увидел руку, опершуюся о кипу книг. В руке была перчатка.

— Простите меня. — Она была одета и пытливо смотрела, как он поднимает голову. — Вы думаете, наверное… Я вижу, вы очень заняты.

— Нет, не очень, — сказал он. «Не в этом дело, тут что-то другое, сейчас и начнется настоящее вранье». — Во всяком случае, интересной работы у меня мало. Что же с вами случилось?

— Ничего. Мне стало стыдно. Нет, не потому, что вы меня видели голой. — Она улыбнулась, и естественность этой улыбки была хуже цинизма. «Да, я был прав. К мужчинам она привыкла». — Я разыграла комедию. Сама не знаю зачем… так грубо, глупо, шито белыми нитками. Наверное, это очень смешно, я как будто пыталась соблазнить вас.

— Чепуха какая, — сказал он и смерил ее взглядом, прикидывая, сколько же истины за всей этой ложью. «Ах, если бы она не пришла, если бы я не увидел! Теперь я знаю, я испугался сразу, что не смогу без нее и заплачу за это любую цену. И она это знала с первой же секунды, она заранее в это верила». — Какая чепуха, — повторил он, не зная, как ее удержать. — Поймите, для меня смешное не существует. Во всяком случае, с девяти до двенадцати и с трех до шести. А в прочее время, с некоторых пор, я смеюсь только над собой.

Она не возразила. Сидела она на ручке кресла, все глядя на врача, вынула сигарету, закурила. «Я изливаю душу, как последний дурак, только для того, чтобы выгадать несколько минут и чтобы она посмотрела на меня честно, хотя и вижу, что ее глаза устали от честности». Она посмотрела на него сверху вниз и терпеливо улыбнулась, как улыбаются ребенку.

— Я не спешу. Говорите.

— И потом, все смешное достойно жалости. Однако с этим я покончил. Я не хочу вам докучать и вас задерживать, но вы не знаете, как для меня важно встретить человека, с которым можно поговорить. Хотя всегда выходит, что сказать мне нечего и слушать я не умею.

Она поддакивала слишком рьяно, слишком поспешно, быть может, насмехаясь.