Читаем без скачивания Возвращение Будды - Всеволод Иванов

– Если вам не хватает вашей порции хлеба, мы можем добавить. Если вам нужна женщина, я ей скажу, чтоб она легла с вами, – она же не понимает по-русски.

– Отстаньте от меня! – говорит тихо профессор.

Тогда Дава-Дорчжи распахивает дверцы и смотрит вниз под колеса. Солдат, закрываясь тулупом, кричит:

– Закрой, и так понимат!…

Женщина гасит коптилку: керосину мало, нужно беречь. Дава-Дорчжи говорит из тьмы:

– Или вас интересуют анекдоты более легкого содержания? Тогда я бы мог рассказать вам прекрасный анекдот из жизни великого князя Сергея Михайловича. Клозет великого князя, как вам известно, часто заменял ему кабинет. Там у него была библиотека, преимущественно из классиков, легкий музыкальный инструмент и виды Палестины…

Профессор тычется лицом в солому. От печки несет холодным железом. Солдаты храпят.

– Как вам не стыдно!

– Я тоже думаю, профессор, как это два интеллигентных человека не могут найти общей темы для разговора… А я же все стараюсь говорить о вашей русской культуре, совсем не касаясь наших степных истин. Я ведь полагал совсем иное… хотя вы прекрасно сможете обосноваться в Сибири… там есть хлеб и все потребное для вашего существования. Я не настаиваю на Монголии.

Профессор вспоминает со злостью, что Дава-Дорчжи ходит, несколько скрючивая ноги. Видимо, ему доставляло удовольствие чувствовать себя степняком. О русских он говорил презрительно. И опять со злостью, млея сердцем, подумал профессор: «Этаким он стал после революции. Он после революции говорит так о России». Чтоб убедиться, он говорит в тьму:

– Вы где учились?

– В Омском кадетском… Увы, считали нужным и воплощенного Будду учить. Впрочем, я сам пожелал, мне пенять не на кого. На войне меня не ранили, притом я доброволец…

– У вас был свой отряд?

– Да, на Кавказском фронте.

– Для чего вы везете Будду?

Он хохочет.

– Открою этнографический музей в аймаке Тушу-ту-хана… Вы заведующим будете, профессор. Мы же договор подписали – уплатить большевикам пятьсот голов за Будду… Вы думаете, даром говорил заместитель наркома? Пятьсот голов крупного рогатого скота мы вручим им на границе… Пятьсот голов они получат… Музей нынче дорого обходится непросвещенным варварам… вот русские взяли отняли у графов дворцы, превратили их в музеи, а на ненужное им имущество творят национальную политику Востока… И дешево, и благородно…

Утром, когда профессор идет за кипятком, позади себя он замечает монгола-солдата. Монгол смотрит ему на руки и хохочет. У монгола широкие и длинные, как сабля, губы. Зубы в них – как гуси в реке.

Профессор спрашивает: зачем он следит за ним? Подмигивая, монгол просит у него кольцо с руки. Профессор, не набрав кипятку, возвращается. Дава-Дорчжи, качая плечами, слушает профессора. Затем он просит показать кольцо и удивляется, почему профессор в такой голод не променял кольца. Монгол же, объясняет он, убьет профессора, если тот вздумает прогуляться куда-нибудь, например в Чека.

В этот же день сбежал из теплушки монгол-солдат. На станции Вологда был митинг, и монгол остался. Вначале Дава-Дорчжи смотрит профессору на палец, на пальто. Отворачивается.

– Он слишком много понимал по-русски, профессор. Я боюсь – не повредило бы это вам. Знание… Солдат, конечно, не возвратится. Или он напугался, или донесет… хотя за доносы большевики не платят.

Коптилка горит всю ночь: ждут ареста или боятся бегства профессора.

У дверей на бревне сидит часовой.

Профессору скучно: ему дали больше, чем всегда, хлеба, он сначала не хотел есть, а потом съел. Часовой шинелью заслоняет весь свет коптилки, в теплушке так же темно, как и всегда ночью. Все же профессору не спится.

Профессор Сафонов думает о своем кабинете, о даче под Петербургом. Вспоминает умершую жену – образ ее плоский и неясный, как фотография, а он жил с ней шесть лет. После ее смерти жениться не решался, и каждую субботу к нему приходила девушка. Иногда, чаще всего в усиленные работы, он заказывал девушке приходить два раза в неделю. Сегодня суббота. Он ловит себя: не подумал ли прежде о девушке, a потом о жене?

У него согреваются ноги. Теплота подымается выше. Он оглядывается на часового. Тот кидает окурок к печи и дремлет. Какое кому дело, о чем думает он. Он покрывается с головой, но ему душно, потеют подмышки.

Он подымается, чтоб подкинуть полено в печь, но неожиданно для себя ползет. На полдороге останавливается и смотрит на часового. Дремлет тот. Он смотрит в угол, где Будда. Веки вспотели, и он протирает их теплой ладонью. Потеют губы. Он, низко наклонившись к полу, сплевывает.

Подле ящика Будды спит женщина. Он не подкидывает дров, подползает к рыжему тулупу и трогает круглое, выпуклое тело. Женщина подымает голову, не узнает его, по-видимому. Тогда он лезет под тулуп к женщине.

…Утром за чаем Дава-Дорчжи говорит ему о своих лошадях. Профессор думает: узнала она или нет? Он смотрит на нее украдкой и вдруг замечает на своем рту ее медленный – как степные озера – испаряющийся взгляд. Он чувствует жар в щеках.

– Как ее имя? – спрашивает он.

Дава-Дорчжи наливает чай в блюдечко.

– Чье?

– Этой женщины.

– Не знаю.

Дава-Дорчжи спрашивает у солдат, шумно вздыхая, тянет чай и сообщает:

– Цин-Джун-Чан… очень длинно, профессор. Но у русских есть еще длинней. Как звали вашу жену, Виталий Витальевич?

Глава пятая

Высокопарные рассуждения о мандатах наших душ, крушении цивилизации, сосновых ящиках различных размеров. неисправные истопники, по вине которых в степи видны волки. гыген волнуется

«В вечер его остановки на этой мысли Будда, словно видение, пролетел в воздухе, показав золотистое тело.

Виталий Витальевич делает вид, что забыл происшедшее ночью: он улыбается и острит. От улыбки седоватые его усы щекочут щеки, и чем он больше улыбается, тем неприятнее щекам. Похоже – чужие усы в чужой улыбке щекочут его щеки. Но гыген Дава-Дорчжи не глядит на него, он строгает длинным перочинным ножом лучину, и монгол Шурха заглядывает через плечо гыгена. Из лучины получается сначала меч, затем рыба, – и в виде птицы она исчезает в печи. Шурха визгливо смеется: череп его кочковат, волосы рыхлы и походят на лоскутья.

Виталий Витальевич видит в лучине какое-то предзнаменованье, и он мастерит лучину крестом. Скрепляет нитками. Ножа у него нет, – значит, он совершенно безоружен. Он кидает крест в печь, но и здесь гыген не оборачивается. Везде за профессором следит монгол Шурха. «Разве написать записку, кинуть», – и ему смешно.

На станциях все больше плакатов. Везде один и тот же краснощекий генерал колет рабочего и крестьянина. Везде подле плакатов споры. В вокзальных буфетах отпускные солдаты голосуют: пропускать им этот поезд или задержать?

Никто не возьмет его записки. Кому нужен его призыв? Люди читают воззвания, плакаты, листовки, брошюры и сводки о фронтах в серых газетах.

Поезд идет с длинными остановками. Кондуктора – в черных тулупах, и днем и ночью с зажженными фонарями; вагоны длинны и темны, как гробы. Рельсы визжат и рвутся – говорят о взрывах. На поездах охрана, – каждую ночь перестрелки с бандитами. Если зеленые задержат поезд, то коммунистов ставят налево, беспартийных путешественников – направо. Левых расстреливают тут же у насыпи.

Виталий Витальевич думает: «Куда же поставят меня?»

– Узнаете в свое время, – говорит Дава-Дорчжи.

За Вяткой начинаются туманы. Шурха ходит совсем у самого плеча профессора и, кашляя, заглядывает ему в шапку – он, должно быть, пугается туманов. Сосны подле насыпи выскакивают иногда, как напуганные огромные птицы. Зыбко дрожит пол вагона, дрожь отдается в коленях, и оттого – тошнота.

От туманов тоже вытягиваются и темнеют встречные лица: стрелочники, люди в длинных шинелях, – словно весь перрон – серые, вялые складки шинелей. Голодным, сжавшимся взором провожают они поезда. Локомотивы, сгибая шеи, рвутся в туман, и туман рвется на них. Пассажиры у насыпей валят сосны, пилят и колют их – это когда локомотивы останавливаются. Чугунное чрево накаляется вновь – и паровоз долго бьется в вагоны, сталкивая их с примерзших рельсов. Иногда нужно воду (на станциях водокачки опустошены другими поездами), тогда в тендеры валят снег. Солдаты, женщины, кондуктора далекой цепью вытягиваются в туман и передают ведра со снегом.

Однажды, ночью, передавали воду в тендер с реки подле моста. Далеко в кустах (возможно, что шуршали не кусты, а снега) начали обстрел поезда, и кто-то кричал:

– Сдавайсь, перебьем иначе…

Кинув ведра, люди поползли, падая (подъем вдруг обледенел), бежали к вагонам, и женщина, прерывая голос, – точно били ее, – кликала ребенка. Машинист – он принимал и лил в тендер воду – тоже откинул ведро и откуда-то из угла, где ящик с ключами и гайками, выволок на тендер пулемет. Солдаты, хлопая рукавицами, ложились с винтовками между колес вагона, приглашая пассажиров уйти в поезд.