Читаем без скачивания Морская прогулка - Эмманюэль Роблес

Потом оркестр доиграл вальс, и вот тогда Мари-Луиза, державшаяся очень прямо, слегка качнула головой в сторону Жоржа, бросила на него быстрый взгляд незаметно для мужа и чуть улыбнулась ему (эта мимолетная улыбка, едва коснувшаяся ее губ, тем не менее вызвала в памяти Жоржа — что за нелепое наваждение! — старую даму за рулеткой). Жорж послушно склонился перед Мари-Луизой и Мишелем Жоннар, приглашая ее на танец. Держа микрофон у самого рта, один из музыкантов пел по-французски: «Вена, Вена, о милый город», и Мари-Луиза в объятьях Жоржа вся отдалась наслаждению танца, не обращая внимания на сообщнические знаки Герды, которую неподалеку от них кружил в вальсе Жоннар, а Хартман, сидя в одиночестве за белым столиком, закуривал новую сигару; и потому ли, что волосы Мари-Луизы пахли гвоздикой, или потому, что тело ее было послушно ему, словно бы предлагало себя, или потому, что она продолжала счастливо улыбаться и все существо ее выражало чувственную радость, он сильнее прижал ее к себе, и рука его тяжелее легла на эту тонкую, гибкую и нервную талию, которая поддалась, почти не сопротивляясь.

Сержу Лонжеро. Париж. Через открытый иллюминатор в его каюту на «Сен-Флоране» вползала ночь, пропитанная запахом йода и соли. Жорж вновь принялся за письмо, которое начал сразу же по возвращении из казино. В последний раз я виделся с отцом три года тому назад. Он держал гараж-мастерскую на одной из дорог Прованса. Он все еще выплачивал деньги за этот гараж и жил тогда с женщиной гораздо моложе его, которая, как раз когда я приехал, своими мощными дланями отжимала груды белья, — казалось, она невозмутимо сворачивает шею каким-то белоснежным птицам. Кто-то ходил по палубе, прямо над его головой. На остановках Даррас всегда назначал дежурного. Однажды вечером моего отца позвали чинить попавшую в аварию машину, и я, само собой разумеется, вызвался поехать вместе с ним на его автокране. В действительности речь шла о несчастном случае: машина разбилась, наскочив на платан. На траве лежало два трупа, мужчины и девочки. Вокруг жандармы, зеваки. Отец стал высвобождать обломки. И вот появляется другой механик, его тоже известили о случившемся, и заявляет, что именно он должен выполнить эту работу, что его мастерская ближе к месту происшествия, и в двух шагах от погибших разгорается яростный спор. Отца моего невозможно успокоить. Ведь он столько денег должен был за свой гараж. Поэтому близость покойников, которые, казалось, удивленно слушали этот спор, уж не имела для него значения. Слишком много было у него забот, чтобы разыгрывать комедию уважения, которое мы должны выказывать мертвым. Во время войны мы оба с тобой испытали подобный «сдвиг», но, когда я обнаружил этот бесчеловечный «сдвиг» у отца, меня охватил ужас. Почему я рассказываю тебе об этом? Я и сам задаюсь этим вопросом.

Может быть, это была не осознанная им самим реакция на посещение казино? Круглое пятно света от лампы выхватывало из темноты лежавший на столике лист бумаги, море с глухим шепотом ударялось о борт, из далекой дали, пробираясь сквозь уснувшие области его памяти, торопились, надвигались воспоминания. Он был еще очень мал, когда умерла его мать, и воспитывала его бабушка, которой зять присылал деньги. В этой старой ардешской деревушке прямо за площадью и главной улицей тянулась полоса развалившихся домов. Он недавно побывал в этих местах — никаких перемен. Нет, никаких коренных перемен не произошло с тех пор, когда он пробегал тут среди рухнувших стен и заброшенных садов и карабкался на вершину холма, увенчанную руинами старого замка. Он вновь взобрался к этим старым полуразрушенным стенам, где провел в детстве столько часов, созерцая равнину с сердцем, полным неясных желаний и надежд.

Он отложил письмо, мысли его обратились к Герде, потом к Мари-Луизе, которые спали в своих каютах совсем рядом, в нескольких метрах от него, отделенные тонкой деревянной перегородкой, подумал об этих женских телах, потом он вспомнил старую даму из казино, которая закрывала глаза, когда ставки были уже сделаны, и, поскольку ему не спалось, поднялся на палубу.

В ночной тишине город с яркими полосами света, перерезаемыми ребрами стен и гребнями крыш, казалось, стал добычей какой-то непонятной эпидемии. Лодки покачивались на воде у причала среди переплетения отражавшихся огней и кровавого света бакена. Дежурившего в рулевой рубке матроса звали Жос. Через стекло Жорж дружески помахал ему рукой. Матрос в ответ просто кивнул; он читал при свете верхней лампы и не хотел отрываться от книги. В этом беспредельном ночном безмолвии дома, колокольни, холмы, казалось, застыли в неподвижном времени, утратив всякую связь с людьми. Матрос читал роман Горького: имя писателя было напечатано на обложке крупным шрифтом разноцветными буквами. Этому Жосу было, должно быть, года двадцать три — двадцать четыре. Его обнаженный торс поблескивал, словно одетый в панцирь. Время от времени взгляд его отрывался от книги и исподтишка наблюдал за Жоржем. Опасался ли он по-прежнему, что тот ему помешает читать? По ту сторону фарватера луна заливала живой чешуей огромную и мутную трясину моря, и из его глубин поднималась какая-то древняя тревога. Жорж закурил, облокотившись о леер на корме. Здесь, в порту, казалось, вода течет, как в реке, и Жорж вновь подумал о четырех пассажирах, спавших в своих каютах, о Герде, которая так устала, что оперлась на его руку, выходя из такси; устала и была немного пьяна; они все четверо так привыкли к своему богатству, что даже не замечали тех сказочных благ, которые оно им доставляло; им, по-видимому, были чужды тревоги, сомнения, все то, что подобными ночами может вдруг коснуться человеческого сердца. Почему вызывали они в его воображении сочные травы, которыми зарастают берега озера, поднимаясь над его поверхностью? Матрос в рубке вытянул ноги, вероятно успокоенный сдержанностью Жоржа: он читал, нахмурив брови, порой рассеянно почесывая грудь. На набережной появилась кошка, на мгновение она остановилась, наблюдая бог знает за чем, потом, все так же крадучись, побежала и исчезла. В дансинге казино Жорж, оставшись на минуту наедине с Хартманом, спросил его:

— Правда ли, что среди испытаний, которым подвергались будущие эсэсовцы, было и такое: вырвать голыми руками глаза у живой кошки?

Хартман странно улыбнулся:

— Об эсэсовцах рассказывают много глупостей. Но если уж вы хотите знать, такое испытание действительно существовало.

Он отхлебнул глоток шампанского.

— Это были верные люди. Эсэсовская Европа была бы куда лучше, чем вся эта… неразбериха!

— А вы полагаете, что и кошки придерживаются того же мнения?

— Я не люблю кошек, — ответил Хартман все с той же странной улыбкой.

Близился рассвет. Шел, вероятно, четвертый час ночи. Крыши Сан-Ремо, его колокольня на холме напоминали сугробы голубоватого снега…

4

На следующий день перед ними возникла Генуя: множество домов с прорезями окон, иглы башен и шпили — словно окутанное праздничной дымкой нагромождение букраний. Старый маяк (XVI века, как сообщал путеводитель агентства) вздымал над трубами и мачтами кораблей свою длинную свечу. В раскаленном мареве видение это медленно покачивалось. Неподалеку от Жоржа Герда Хартман говорила мужу, что из-за бессонницы добрую половину ночи читала «Путешествие по Италии» Гете и что, если бы не боялась комаров, обязательно поднялась бы спать на палубу. Голос ее, казалось, плыл за ней длинными лентами. Мари-Луиза Жоннар уже была готова сойти на берег, она надела белое платье с единственным украшением — нефритовой брошкой. Она умело подкрасилась, а наклеенные ресницы придавали ее взгляду чуть печальную томность, что плохо сочеталось с охватившим ее лихорадочным возбуждением; косынка, завязанная узлом на затылке, придерживала волосы. Она смотрела на море, на спускавшийся террасами город вдали; ее немного суховатая элегантность была лишена той волнующей женственности, что составляла очарование Герды.

Каковы были истинные отношения между этими людьми? В бежевом летнем костюме с желтым шелковым платком в верхнем кармашке и шейным платком цвета охры, Жоннар разглядывал берег в бинокль. Хартман, в какой-то невероятной соломенной шляпе, курил, стоя рядом с женой, которая фотографировала; трепещущая на ветру юбка облепила ее ноги, обнаженная спина была покрыта золотистым загаром. И вдруг перед мысленным взором Жоржа возникла Мадлен. Он подумал о том, как много значили для него в те последние дни в Париже ожидания в кафе, появление запыхавшейся Мадлен и ее неумелая манера подставлять свои губы. В ней он угадывал такое же, как и у него, одиночество, и сейчас он жаждал почувствовать ее ответную нежность, прижаться к ее лицу; в этом мире, где все было таким неверным и зыбким, ему страстно хотелось обладать чем-то, в чем он был бы наконец уверен.