Читаем без скачивания Барон Николай Корф. Его жизнь и общественная деятельность - Матвей Песковский

По счастью, однако, А. Я. Филиппов был человеком недюжинным в педагогическом отношении и умело влиял на своих питомцев. Преподавание было поставлено так серьезно и основательно, что даже дети сознавали и чувствовали, насколько знание само в себе носит награду за труд. Путем настойчивых повторений знания вгонялись в плоть и кровь учащихся, так что даже дети придавали цену только отчетливому, сознательному, уверенному знанию как запасу на всю жизнь.

Филиппов был всецело предан своей школе. День и ночь проводил он со своими питомцами, давая себе отдых по вечерам лишь часа на два. Он принимал участие в детских играх и считался лучшим игроком в мяч, барры и пятнашку. Он начинал день чтением Евангелия воспитанникам; он же обыкновенно и заканчивал его чтением вслух чего-нибудь живого, интересного, – и был лучшим чтецом. Самым же тяжелым наказанием в школе считалось, если директор, прощаясь с воспитанниками при отходе их ко сну, молча кланялся кому-нибудь из них, не подавая при этом руки.

Барон Корф называет Филиппова «педагогом, любителем и артистом своего дела, неусыпно работавшим по призванию». Исключительно личному влиянию этого высоконравственного и беззаветно преданного своему делу человека барон Корф обязан педагогической карьерой.

«В пансионе Филиппова, – говорит он, – под влиянием уважения и привязанности к директору и того увлечения и уменья, с которыми он преподавал и воспитывал, я впервые полюбил школьное и учительское дело и стал считать педагогическую профессию самою благородною и важною из всех существующих. Еще в бытность в этом пансионе, одиннадцати и двенадцати лет от роду, я искал случая удовлетворить зародившемуся во мне благодаря таланту и увлечению Филиппова вкусу к преподаванию. Бывало, и хлебом меня не корми, а дозволь только товарищу объяснить что-нибудь из преподанного за уроком; тут сейчас разыграется, бывало, самодеятельность, и станешь своими способами выяснять товарищу то, что толковал учитель, а затем предлагать ему вопросы о пройденном и мечтаешь: „Эх, вот когда бы мне целый класс достался, так так бы!..“ Мои первые опыты преподавания, вероятно, удались, так как вскоре стала собираться вокруг меня целая кучка учеников для того, чтобы под моим руководством, доставлявшим мне же огромное наслаждение, готовить уроки; дожил я даже до такого блаженства, что директор, который и сам, быть может, не подозревал того, кто заронил в меня своею талантливою и самоотверженною деятельностью первую педагогическую искру, с этих пор уже никогда не угасавшую и разгоревшуюся в пламя при первой благоприятной обстановке, – сам поручал мне слабейших».

Но есть и еще кое-что другое, чем обязан барон Корф этому скромному пансиону и его прекрасному директору-педагогу. В этом учебном заведении «господствовали заповеди Христа не на словах, а на деле», – как выражается барон Корф. А. Я. Филиппов по убеждению быть гернгутером, т. е. принадлежал к высоконравственной общине, стремящейся осуществить культ и образ жизни первоначальных христианских общин. Гернгутеры, как известно, стремятся к возможно большему осуществлению равенства на земле, но не разрушением и ценою крови, а проповедью любви. Нетрудно понять поэтому, как учил директор своих питомцев относиться к прислуге, бывшей у него членом его семьи, а также и вообще к меньшей братии.

Это воспитательное влияние встретило особенно благоприятную почву в юном бароне Корфе, который был уже достаточно подготовлен к глубокому, сознательному восприятию его и примером отца, и человечным отношением к крестьянам в Погромце и Волчьем, наконец, и демократической закваской заведения Крюммера. В эту раннюю пору, примерно около 14-летнего возраста, у барона Н. А. Корфа созрели уже сознательное стремление и потребность «служения массе».

А. Я. Филиппов умер от холеры в 1848 году, во время свирепствовавшей в Петербурге страшной эпидемии. В конце того же года непосредственно из пансиона, перешедшего к брату покойного, барон Корф поступил в лицей. Конкуренция была большая. От поступающих требовались знания в объеме первых четырех классов гимназии, с добавлением притом французского, немецкого и английского языков. Но у Филиппова учили так прочно, что юный барон Корф «не только не тревожился перспективою наступления экзаменов, но в течение нескольких недель, ему предшествовавших, и книги не раскрывал»

Глава III. Лицей

Разница между лицеем и университетом. – Отрицательные и положительные стороны лицейского обучения. – Работа барона Н. А. Корфа над собственным образованием. – Первые литературные его опыты. – Педагогическая практика в лицее. – Успехи и поведение.

В противоположность весьма многим из бывших лицеистов, относящихся в своих печатных воспоминаниях очень неодобрительно к лицею, барон Корф прямо заявляет, что он «чувствует себя обязанным лицею своего времени» (1848—1854 годов) и признает его «весьма существенным фактором в числе сил, воспитавших» его. Он находит, что «закон вполне незаслуженно предоставляет лицеистам привилегированное служебное положение», но это не мешает ему относиться к лицею «без предубеждения». Делая сближение между лицеем и университетом в научном отношении, он, безусловно, отдает в своих «Записках» пальму первенства последнему; но он протестует против огульного обвинения лицея в «пустоте».

Лицей времен барона Корфа имел шестилетний срок обучения, при четырех курсах, с полуторагодичным промежутком в каждом курсе. На двух младших курсах (т. е. в течение трех первых лет обучения) была чисто школьная система преподавания, т. е. с задаванием и спрашиванием уроков. В течение же трех последних учебных лет (на двух старших курсах) читались лекции, но с обязательной проверкой (репетициями) по всем предметам прочитанного в течение предыдущего месяца.

Учебный курс лицея представлял удивительно пеструю смесь осколков программ историко-филологического, юридического и физико-математического факультетов. Лицеистам преподавалось даже сельское хозяйство, причем в лицейском саду было отделено несколько квадратных саженей под «опытное поле», представлявшее, понятно, только карикатуру на «поле» и по размеру, и по результатам «опытов».

Эта необъятная многопредметность программы сама собою уже исключала возможность строго научного преподавания в университетском смысле слова. К этому нужно прибавить еще, что в составе преподавателей было немало людей, решительно не удовлетворявших своему назначению. Так, например, профессор Оболенский вместо государственного права читал русские государственные законы, ни одним словом не касаясь теории права, сравнительного законодательства и истории права. Читал он этот им самим состряпанный курс, не представлявший собою ровно ничего научного, по устаревшим литографированным запискам, которые он знал наизусть и потому произносил, засыпая на кафедре. Профессор Георгиевский читал вместо словесности и истории литературы какую-то невозможную пиитику по им же самим составленной книге. По счастью, этого «пииту» вскоре заменил профессор Я. К. Грот, читавший очень содержательный курс истории русской словесности, вообще имевший наилучшее влияние на слушателей и гуманностью воззрений, и горячей любовью к своему предмету.