Читаем без скачивания Дневник кислородного вора. Как я причинял женщинам боль - Аноним

В третий раз я увидел это выражение, когда девушка, которую я любил… Погодите минутку, вот к чему я, блин, все этои веду. Мы еще до этого доберемся.

Конец стоп-кадра.

Тот дублинец выглядел так, словно только что занимался со мной сексом. Мне потребовалось немало времени, чтобы осознать, что я получил удар головой. Боли не было. Только в глазах потемнело. Словно кто-то прикручивал один из этих диммерных выключателей в гостиной.

– Нет. Свинячить не будем. Без «стекла», – проговорил он.

Я сразу же понял, что это значит. Он думал, что я собираюсь «застеклить» ему, или мысль «застеклить» мне пришла в голову ему самому.

Я сосредоточивал все свое внимание на том, чтобы направить эту странную капающую кровь – которая с тем же успехом могла бы капать с потолка – в пинтовый бокал в своей правой руке. По какой-то причине для меня стало важно не изгваздать пол «Лебедя».

«Застеклить» – значит, дать другому пинтовым бокалом в лицо. «Пинтовый бокал в лицо» применяется следующим образом. Ободок бокала располагается вокруг подбородка и под носом. Затем сжатым кулаком с большой силой наносится удар по донышку бокала. Красивое лицо, склонившееся над страницей, на которой появляются эти строки, может лишь поморщиться при мысли о том, что могло случиться в тот вечер.

Итак, я сидел, держа в руке полупинту собственной крови, а он хотел меня в самом худшем из возможных смыслов этого слова. Внезапно он дернулся вверх, словно его засасывал гигантский пылесос. Осознав свое неминуемое изгнание, дублинец дотянулся до ворота моей куртки и потянул меня за собой. Мы поневоле образовали этакий хоровод, конга-поезд, локомотивом которого были сперва два, потом три слезших со своих табуретов вышибалы.

О да, что может быть лучше, чем тихонько выпить стаканчик.

Дублинец хотел выволочь меня на улицу, чтобы там со вкусом и расстановкой отметелить, но я просто выскользнул из куртки и вернулся на свою позицию, к свеженалитой пинте восхитительного сухого сидра. За счет заведения.

В конце концов, один из нас действительно покинул этот бар.

Мою куртку, аккуратно сложенную, принес и протянул мне один из героических сотрудников «Лебедя». Да познает он долгие годы процветания.

Кто после Пенни? Это была… дайте-ка вспомнить… все равно не припоминаю ее имени. Она была – или представлялась – дизайнером. Буйно вьющиеся каштановые волосы. Сияющая. Привлекательная. Тридцать три, выглядела на тридцать восемь. Когда тебе двадцать девять, ты старик. Кстати, я чувствовал себя на все восемьдесят.

– Тебе нравятся деревья?

Вот и все, что я ей сказал. Потом она говорила мне, что мой вопрос заворожил ее. Она сообразила, к чему я клоню, намного быстрее, чем любая другая. Но все равно не вовремя. Я провел с ней мучительный день однажды в воскресенье, дожидаясь ночи. Она приготовила ужин. Курицу. И пригласила четверых своих братьев. Потом я узнал, что это происходит каждое воскресенье. В тот раз я решил, что это сделано в мою честь.

Я никогда не был любителем травки. Понимаете ли, я был пьяницей. Но в тот день я оказался на мели, так что поневоле выс-с-с-сосал столько этого дерьма, сколько смог. Единственное, на что оказалась способна травка – это помочь моей и без того выдающейся паранойе разрастись до международных масштабов. Я думал, что эти четыре братца отымеют меня в зад в качестве десерта, а затем забьют до смерти своими белыми кулаками. Я был на приходе. Курица, когда она наконец появилась на столе, была похожа на некое расчлененное дикое животное, слишком долго пролежавшее в саванне. Иисусе, как она меня напугала! Моему одурманенному разуму казалось, что она еще дышит. Мстительный, пышущий ненавистью остов. Слава богу, кто-то принес бутылку красного вина. Мне пришлось сдерживаться изо всех сил, чтобы не метнуться через стол и не припасть к ее горлышку. Один бокал мне все же достался.

У нее еще хватило наглости отпускать намеки насчет того, насколько много я выпил! И это будет говорить мне девица, которая курит дурь? Потом пришлось ждать, пока вся эта смехотворная братско-сестринская тягомотина себя не исчерпает, прежде чем мне было позволено пробраться в ее спальню, а затем и в трусики.

Страх и паранойя, которые мне пришлось терпеть в тот день, были горючим для каждого из последовавших толчков тазом. Кинжал, расширяющий уже имеющуюся рану. Просто действие, которое обязательно требовалось для того, чтобы сделать ей больно потом.

На следующее утро, благодарный за отсутствие похмелья, я чувствовал себя относительно свежим. Даже, уходя, прихватил кусок курицы.

Больше никогда ее не видел.

Следующая? Кэтрин только что рассталась со своим бойфрендом, с которым жила вместе, и у нее был маленький сын. Я надеялся в этом случае превзойти самого себя. У нее были кое-какие проблемы. Эмоциональные проблемы. Имела место попытка самоубийства. Я навострил уши.

Я услышал: убей меня. Если бы я достаточно сильно ранил эту женщину, я мог бы подтолкнуть ее через край – к самоубийству. Я помог бы ей сделать то, чего она на самом деле хотела, и это было бы хорошим испытанием для моих способностей. Мысль о том, что я мог бы стать причиной смерти «по доверию», вызывала сладкую дрожь. Но она оказалась то ли слишком сильной, то ли слишком глупой, то ли то и другое вместе, то ли еще какой-то там. Однако у нее я научился тому методу, который впоследствии спас мою собственную жизнь.

Терпеть не могу излишнего драматизма, но, полагаю, именно настолько высоки были ставки. Разбитое сердце болит не меньше сломанной руки, и это заранее обдуманное эмоциональное насилие могло бы с легкостью сравниться с физическим, однако ни один законный суд не считает его преступлением.

Она быстро влюбилась в меня, и я торопился приступить к самому вкусному. Как только я понял, что она готова, я начал китайскую пытку водой. Я становился все менее доступным, пока не сослал ее в самые дальние ледяные области своего отсутствия. Я хотел услышать, что она покончила с собой. Каким красивым я воображал себя на ее похоронах! А еще лучше – зарывающимся членом в другую, в то время как ее зарывают в землю.

Не могу передать, насколько я был оскорблен, когда она позвонила и весело спросила, как у меня дела. Я не мог поверить собственным ушам. Ей ведь полагалось находиться в инвалидном кресле. Искалеченной скорбью. В темных непроницаемых очках, сжимающей в руке сияющий локон моей льняной гривы, прежде чем цинично распрощаться со своей жизнью.

Не тут-то было.

Она продолжала звонить и осведомляться о моем благополучии, что лишь усиливало мое неблагополучие. Это был путь к победе, и мне пришлось вручить ее ей. Я не мог принять ее беспечность, а она была беспечна – никуда не денешься. Задним числом я думаю, что она просто хотела показать, насколько ей все это по барабану. А иначе – зачем звонить? Разумеется, вы можете спросить, к чему обо всем этом писать? Кому какое дело? Разве не у каждого под мостом течет такая же бурая водица?

Несомненно. Но впереди у нас есть дамба.

В свою защиту я мог бы порассказать о том, как меня совращал один тип из конгрегации Братьев христианских школ, когда мне было девять. Как я чувствовал, что, когда он играл со своим лучшим учеником на задней парте, трясся весь ряд впереди стоящих парт. Как мне пришлось закреплять английской булавкой молнию моих шортиков, чтобы не дать этому молодому брату проявлять свой религиозный пыл. Он вместо этого пробирался вверх по ноге, и я умолял мать позволить мне ходить в длинных брюках. Ты для них недостаточно взрослый, сказала она, и в любом случае, сейчас лето, а брат Недди всего лишь проявляет дружелюбие. Это несерьезное преступление.

В смысле, он так и не трахнул меня в зад.

Брат Недди впоследствии поплатился за свое преступление – как в некотором роде и я за свое.

И если уж вам так хочется, вот еще кое-что.

Одним холодным утром в Килкенни я смотрел, как отец бреется. Над зеркалом в ванной был включен светильник, так что, должно быть, это случилось зимой. Выглядело это так, словно он соскребает с себя большую мультяшную бороду. Мне хотелось внимания, и я попытался сказать ему нечто вроде: «Если ты не – бла-бла-бла, не помню что, – то я больше никогда не буду с тобой разговаривать». Тогда медленно, очень медленно, подчеркнуто медленно он наклонился ко мне. Его покрытое пеной лицо становилось все больше и больше, приближаясь к моему. И из-под этой комической маски вылетели три слова, значившие так много.

– МНЕ ВСЕ РАВНО.

Даже сейчас у меня такое ощущение, что каждая буква в них прописная, – именно так они на меня подействовали. Он произнес их очень тихо. Словно хотел, чтобы это сообщение услышал только я. Или, может быть, боялся, что их услышит мать. Нечего было опасаться.

Во мне произошло что-то вроде землетрясения. Панический оползень. Я буду помнить это всегда. Это был момент, когда я понял, что мне придется справляться одному. Что это и есть жизнь. Двери закрылись. Как в вестерне, когда «плохой парень» идет по городку, и все горожане одну за другой захлопывают двери своих домов в перспективе уходящей вдаль улицы.