Читаем без скачивания На чужом пороге - Игорь Акимов

— Нет, никак не вспомню, — со вздохом сказал Краммлих.

— Жаль...

— Жаль, жаль... Конечно, жаль... Но где же, в самом деле...

Глаза Краммлиха вдруг расширились, он весело хлопнул себя по лбу и расхохотался.

— Эрни! Удивляюсь, как и вы не вспомнили!..

Он отжался руками от подлокотников кресла и, подковыляв к книжной полке, сгреб с нее на стол кучу иллюстрированных журналов. На их блестящих обложках блондинки позируют в купальниках, блондинки опираются на крыло роскошного автомобиля, блондинки стреляют в тире из ручного пулемета... Краммлих нашел нужный журнал, быстро начал его листать. Блондинки, брюнетки, блондинки...

— Так вот же... Сейчас, сейчас... Один момент...

Его уверенность с каждой страницей улетучивалась. Наконец он отложил журнал и медленно поднял глаза на Дитца.

— Нет. Не здесь. Но знаете, Эрни, такое чувство, что вот-вот вспомню.

Дитц смотрел на него с сожалением.

— Вы устали, Томас. Я поступил неразумно, подключив вас к этому делу, не дав отдохнуть после перелета. На сегодня вы свободны. Больше ничем не занимайтесь. Следующий допрос я беру на себя. Но завтра у вас должны быть ясные мозги. Вы обязаны вспомнить! Пока что это наш единственный шанс. Хайль Гитлер!

Оставшись один, гауптман вызвал вестового и пообедал здесь же, у себя в комнате. Потом он долго выбирал новые носки и портянки, размышлял, не сшить ли еще пару сапог, а то у этих колодка оказалась не очень удачной — к концу дня ноги побаливают, а ведь прежде этого не было. Потом он позвонил в гестапо и поинтересовался, не заговорил ли у них пленный советский летчик. Летчик молчал, , и это огорчило Дитца.

— Подарите его мне, Титльбрехт! — попросил гауптман. — Вам он все равно ни к чему, только мороки прибавит. А мне может пригодиться в одном дельце.

Уломать мнительного Титльбрехта было не так-то просто, но Дитц был к этому готов. Он вовремя напомнил, что погода благоприятствует рыбалке, на которую они давно не ездили вместе. Кстати, катер уже отремонтирован, все дырки, которые наковырял в нем штурмовик, заделаны и поставлен новый мотор. Они тут же сговорились о поездке, и, когда Дитц напомнил про летчика, дело было улажено в два счета. Правда, зная нравы парней из гестапо, Дитц напоследок высказал надежду, что летчик в самый последний момент не предпримет попыток к бегству. Этот ход был и дальновидным и остроумным.

Гауптман был доволен собой, и неспроста. По вполне достоверным сведениям, именно этот летчик вел самолет, с которого прыгала разведчица. Обычно такие летчики знают немного, но раз на раз не приходится. Во всяком случае, это была зацепка.

Гауптман прошел в свой кабинет и подождал возле окна, пока к подъезду не подкатил черный гестаповский лимузин. Распахнулась задняя дверь, оттуда выбрались двое верзил в черной коже, они волокли под мышки летчика. Сам он идти, очевидно, не мог: то ли его совсем замордовали, то ли ноги перебили. Гауптман укоризненно покачал головой, достал из письменного стола специальные перчатки и пошел из кабинета.

Ночь прошла беспокойно. Где-то в районе северного форта дважды начиналась канонада, весь гарнизон был поднят по тревоге: говорили, что русские предпринимали попытки высадить десант с нескольких эсминцев и вспомогательных легких кораблей. Но тяжелые батареи форта и броненосца «Лютцов», который пришел накануне из Данцига, не позволили произвести высадку. Тревогу отменили только утром. Впрочем, в это время Краммлих уже досыпал последние сны.

Его разбудил телефонный звонок: Дитц интересовался, вспомнил ли он, где видел разведчицу.

— Да разве я утверждаю, что видел именно ее? — разозлился Краммлих. — Просто ее лицо кого-то мне напоминает.

Уловив раздражение в его голосе, Дитц сухо спросил, когда господин обер-лейтенант думает начинать утренний допрос. А поскольку утро уже кончалось, как понял, взглянув на часы, Томас Краммлих, то пришлось спешно одеваться, бриться, а завтракать и вовсе чем бог послал. Все же окончательно испортить ему настроение не успели, и это было уже благо. Ковыляя в кабинет Дитца, он даже насвистывал какую-то оперетку Оффенбаха и имел вид весьма легкомысленный. Он знал, с чего начнет допрос — придумал ночью, во время первой канонады, — а дальше можно было положиться на опыт и интуицию.

Когда ввели русскую разведчицу, он жестом отослал обоих конвоиров, жестом предложил ей сесть. Она села на стул, а он, продолжая насвистывать оперетку, листал дело какого-то подпольщика, расстрелянного больше двух недель назад, — первое, что попало ему под руку на этом столе. «Как оно здесь очутилось, эдакая древность? — думал Краммлих, давая разведчице время еще раз — в новой обстановке — осмыслить ситуацию. — Она должна уверовать в свои силы и в свои нервы настолько, что окажется беззащитной перед моим внезапным ударом. Ну, пожалуй, пора...»

— А у меня для вас есть маленькая новость, — сказал он, улыбаясь как можно приветливей. — Не исключено, что вам придется проделать небольшое путешествие. В Берлин. Видите ли, в отличие от нас с гауптманом они заподозрили в вас какую-то крупную птицу. И если и за сегодняшний день мы с вами ни до чего не договоримся, то с первым же ночным самолетом вас приказано переправить отсюда.

Для опытного разведчика провокационность этого хода была вне всяких сомнений. Но это ничуть не смущало Томаса Краммлиха. Он знал: даже молчание разведчицы будет теперь красноречивым. Оно укажет, что она не ведет никакой игры, занимает пассивную позицию и думает лишь об одном — чтобы достойно встретить конец. Случай банальный и для контрразведки не самый приятный, ибо как средство для развязывания языка остаются лишь пытки, что, откровенно говоря, малоэффективно и означает, что вся работа впереди: старые концы у тебя на глазах ушли в воду, а повезет ли еще ухватить новые...

Другое дело — если она заговорит. Значит, не примирилась с положением, значит — игра продолжается. А раз пошла вперед, тут уже все зависит от искусства контрразведчика, сумеет ли он так ловко поставить капкан, чтобы разведчик его не заметил. «Кроме того, — решил для себя Томас Краммлих, — если она заговорит, это будет еще одним подтверждением, что ее задание связано со здешними местами — с Курляндией».

— Так что же, будем продолжать отмалчиваться? — спросил он.

— Позвольте закурить.

Томас Краммлих предполагал, что это может случиться, и все же, услыхав ее голос, он только величайшим усилием воли заставил себя скрыть рвущуюся наружу радость.

Он неловко встал из-за стола, прихрамывая, обошел его, протянул ей сигареты, зажженную спичку. Закурил сам. Подняв на нее глаза снова и увидав, как она держит сигарету, как подносит ее ко рту — особенно, необычно, очень элегантно, как это делают только парижанки, — он вдруг вспомнил, где видел это лицо. Именно там, в Париже... Краммлих даже вспомнил тот странный день и кафе на Монпарнасе, вот только название запамятовал — он там бывал редко, раз пять самое большое за все время, пока они сидели в Париже, расшифровывая дурацкий код, введенный накануне по требованию премьер-министра Великобритании сэра Уинстона Черчилля. Неужели она? Но каким образом? В этой ужасной дыре... Значит, она не русская? А кто же тогда — англичанка? Француженка?..

Сюрприз был столь велик, что Краммлих позабыл на минуту, что надо бы скрывать свои чувства. Удивление, и радость, и сомнение сменялись на его лице с мгновенной быстротой. Потом все это вытеснила решимость.

Томас Краммлих взял пепельницу — голову Мефистофеля — и сдвинул ее так, чтобы она закрыла спрятанный под сукно микрофон. Тихо спросил:

— Вы давно из Парижа?

Разведчица посмотрела на него удивленно. Ее поведение было настолько естественно и спокойно, что Краммлихом опять овладела неуверенность. Но нет, он не мог ошибиться! Это она!..

Почти перестав хромать, он вернулся на место, медленно, словно ставил точку, опустился в кресло и, не скрывая торжества, произнес:

— Так вы давно из Парижа, мадам?

Она продолжала играть превосходно.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, — сказала она, потянулась к пепельнице, придвинула ее к себе, стряхнула пепел с сигареты и затянулась снова.

Краммлих молча сдвинул пепельницу на место, поискал глазами другую, но не нашел. Тогда он снова сдвинул пепельницу на край стола, поближе к разведчице, а сверху на микрофон положил папку с делом о расстрелянном подпольщике. Подумал — и поверх папки положил еще одну.

Разведчица внимательно наблюдала за всеми этими манипуляциями.

Забыв о папке, Краммлих прошел через комнату к двери, выглянул наружу, шепнул конвоиру: «Если появится господин гауптман, немедленно мне доложите». Затем вернулся к столу и присел на его край.

— Если не возражаете, я вам кое-что напомню.

Ситуация изменилась столь стремительно и радикально, что ни о каком плане действий не могло быть и речи — для этого у Краммлиха просто не было времени. Надо наступать, пока играет роль элемент внезапности. Правда, изолировать гауптмана он все-таки додумался; это было первое, что пришло в голову Томасу Краммлиху. И не потому, что он боялся разоблачения, хотя такое и могло иметь место. «Когда придет время, гауптман узнает все, что ему следует знать, — решил Томас Краммлих, — а пока это касается лично меня...»