Читаем без скачивания Навои - Айбек

— Пришло время вам встретиться со всеми великими особами Хорасана. Хорошо, сопутствуйте мне.

Учитель и ученик вышли из медресе.

В доме, где жил Алишер, царило торжественное настроение. Слуги пригласили уважаемого мударриса и никому неведомого ученика в большую комнату в передней части дома. В комнате, устланной ярко-красными коврами, с расписным потолком, стенами и полками, украшенными цветами из ганча, уже собрались гости. Мударриса Фасых-ад-дина усадили на почетное место. Султанмурад присел у дверей. С большинством гостей Султанмурад был знаком; здесь собрались известные представители всех отраслей науки и выдающиеся гератские поэты; среди них гордо восседали несколько высших должностных лиц, разодетых в расшитые золотом халаты.

Алишера в зале не было, поэт еще не вернулся из дворца. Султанмурад сидел молча, прислушиваясь к негромким разговорам, и из уважения к собравшимся не вмешивался в беседу. Через некоторое время кто-то сообщил, что поэт прибыл; Султанмурад тотчас же направился на террасу. Гости, в том числе и Фасых-ад-дин, тоже вышли. Среди надменных царедворцев, одетых в шитые золотом халаты, Султанмурад сразу узнал поэта, словно уже видел его раньше. На голове Алишера возвышалась чалма, тщательно, со вкусом намотанная на остроконечную синюю тюбетейку. На плечи был накинут неяркий шелковый халат, а поверх него — чекмень[30] из простого темно-серого сукна.

Навои было не больше тридцати лет. Он был выше среднего роста, тонкий, но крепкий; черная короткая борода и усы были тщательно подстрижены. На широком лице с несколько выдающимися скулами лежал благородный отпечаток большой духовной силы. В раскосых глазах под припухшими веками светилась глубокая мысль, мечтательность и сила волн.

Навои, с улыбкой в глазах и в уголках губ, по очереди здоровался с присутствующими. Фасых-ад-дин, поздоровавшись с поэтом и принеся ему искренние поздравления, взволнованно указал на Султанмурад. Султанмурад, побледнев от смущения, приблизился к Алишеру. Сложив руки на груди, он отвесил низкий поклон и тотчас же сделал шаг назад.

— Ученик вашего покорного слуги, — с гордость сказал Фасых-ад-дин. — Редкие способности. Я нисколько не сомневаюсь, что он — будущий Абу-Али-Ибн-Сина.[31]

— Мой уважаемый наставник чрезмерно превозносит своего недостойного ученика, — проговорил Султанмурад, снова почтительно складывая на груди руки.

Навои с дружеской улыбкой обратился к студенту, расспрашивая, откуда он родом и какие проходил науки. Султанмурад скромно, но с достоинством перечислил науки, которыми основательно овладел. Собравшиеся вокруг мударрисы, знавшие Султанмурада, считали своим долгом сказать о нем что-либо похвальное.

— Будьте всегда старательны и прилежны, — удовлетворенно проговорил Навои. — Страна нуждается в таких людях, как вы. Терпеливо выращивая древо науки, мы должны укреплять его корни в родной земле собирать с него обильные плоды. Надеюсь, вы часто будете нас навещать.

— От всего сердца благодарю вас за внимание, — произнес Султанмурад дрожащим голосом. 

— Черпать из моря вашего знания — такое великое счастье, что большего представить себе нельзя!

Навои повел Султанмурада в комнату, Он указал юноше почетное место, но Султанмурад, извинившись, сел пониже.

Он ясно читал в глазах присутствующих недоуменный вопрос: «Зачем оказывать такое внимание этому бедному молодому студенту в грубом халате?»

Поэт, хранитель печати, потому ли, что он был хозяином дома, или из скромности, сел ниже всех. Он завел речь о положении гератских медресе, о жизни студентов и преподавателей, о вакфах, внимательно слушая, что говорят другие. Потом Навои принялся подробно расспрашивать о научных произведениях и поэтических диванах, написанных в Хорасане за последние годы. Даже если речь шла о рубаи, стихе или шараде какого-нибудь безыменного поэта, Навои внимательно осведомлялся об этом. У всех присутствующих просветлели лица. Беседа оживилась.

Султанмурад не отводил взгляда от Навои, словно боясь, что ему больше не выпадет счастья увидеть этого замечательного человека. Облик Навои, наряду со скромностью, являл подлинно величавую гордость, свободную от высокомерия и самомнения; движения рук были исполнены изящества, улыбка и голос поэта чаровали своей мягкостью.

Слуги разостлали дастархан. Гостям были предложены в величайшем изобилии всякие сласти, фисташки, миндаль, сушеные фрукты. Затем принесли суп в красивых фарфоровых чашках, мясо на блюдах и мягкие лепешки.

После угощения старейший из присутствующих прочитал молитву фатиху,[32] пожелал счастья поэту, и собравшиеся простились с хозяином дома.

Пламя свечи на полке и лунные блики, приникающие сквозь приоткрытую дверь, переливаются на узоpax ковров, рисуя зыбкие фантастические картины время от времени порыв ветра колеблет пламя; шелестят листы большой книги, раскрытой на низенькой, скамеечке; поэт, играющий на тамбуре, отдыхает, наслаждаясь мелодией… Не отделяя музыку от стиха  Навои знает и любит науку прекрасных напевов.

С легким вздохом Навои прислонил тамбур к полке. Снял с пальца плектр. Сел у окошка. В саду тишина; только деревья шелестят, играя с ветром. Поэт задумался. Вот он снова в Герате, у себя дома. Как хочется верить, что теперь ему уже не придется расставаться с любимым городом, с родным домом. Здесь каждая вещь ему близка, знакома, любима; любовь и нежность его покойных родителей запечатлелась в этих вещах. Разве Гияс-ад-дин Кичкина не ласкал его когда-то на этом самом месте, у этой двери? Когда Алишеру было четыре года — теперь помнилось это очень смутно, — он уже четко декламировал стихи поэта Касим-и Анвара, как радовался его отец. А покойница мать? Воплощение любви и кротости. Она всегда болела душой за детей и сердечно относилась к соседям и близким. Когда он, пятилетний мальчик, прибегал домой из школы, мать обнимала его, давала молока, пресных лепешек и сладостей, радуясь, что ее сын в школе хорошо отвечал уроки, заданные почтенным домуллой,[33] она в мечтах уже видела своего сына великим ученым.

Непрерывной чередой проносятся перед взором Алишера воспоминания. Переселение всей семьей в Ирак во время политических беспорядков в Хорасане после смерти Шахруха-мирзы, когда его родители боялись за свою жизнь; трудности дороги; развлечения и радости в пути; встреча с историком Шараф-ад-дином Йезди, автором «Зафар-намэ».

На всю жизнь запомнилось, как на обратном пути он, заснув на коне, свалился на землю. Утром, проснувшись, Алишер увидел, что лежит один в голой безлюдной пустыне. Поймав свою смирную лошадь, которая бродила неподалеку, пощипывая траву, он с трудом взобрался на нее и, томимый жаждой, долго разыскивал в знойной пустыне свой караван. Как обрадовались его едва не умершие от горя родители, когда Алишер наконец был найден…

Вместе с Хусейном Байкарой он учился в школе, восьми-девяти лет читал «Беседу птиц» Ферид-ад-дина Аттара, увлекался его загадочными пламенными мыслями и постепенно забывал игры, забавы, сон и даже еду. Встревоженные родители запретили Алишеру чтение этой книги, отняли и спрятали ее. Но мальчик выучил книгу наизусть и повторял ее строки про себя…

Такие удивительные, то сладкие, то горькие воспоминания приходят теперь на ум поэту. Он как будто снова переживает дни первых мук творчества и сладостных волнений. Восхищение любящего отца сыном-поэтом, единодушные похвалы и поощрения крупных стихотворцев, избрание, после долгих раздумий, поэтических прозвищ Навои и Фани, встреча с престарелым Лутфи и его неожиданно высокая оценка — разве можно забыть все это?

Годы странствий на чужбине… Восемь лет жизни в — Мешхеде… Чтение книг в холодной тесной каморке медресе, где днем не увидишь солнечного луча, ночами не сомкнешь век…

Встречи по книгам, через столетия и тысячелетия, с древними философами, учеными, поэтами… Алишер вспоминает наставников, товарищей, великих людей, ученых, с которыми посчастливилось говорить, своего последнего учителя, самаркандца Ходжи Фазлуллу Абу-ль-Лейси, и снова мысленно вступает в беседу с ними…

Во дворе послышались шаги. Поэт поднял голову. Дверь со скрипом отворилась, и, попросив разрешения, вошел младший брат Алишера, Дервиш Али. Этот образованный человек характером резко отличался от брата: беспечный и неразумный, он вел легкомысленный образ жизни.

Навои взглянул в его припухшие слезящиеся глаза и насмешливо улыбнулся:

— Расскажите, брат, что нового в городе?

— Кроме раздоров между шиитами и суннитами,[34] в эти дни ничего важного не случилось, — ответил Дервиш Али, неторопливо усаживаясь. — Сунниты везде и всюду ропщут: «Государь — шиит, ишаны — шииты. Можно ли это дальше терпеть?»