Читаем без скачивания Фамабрика. Гламурная антиутопия - Марина Бирюкова

Возвращаясь с Фамабрики в приподнятом настроении, я на несколько секунд задержался у развалин Эрмитажа, пытаясь угадать, в какой его части находилась та самая барочная лестница, о которой рассказывал Иван. Смешно, но сейчас от Зимнего осталось ещё меньше, чем после того пожара, которым столь ужасались слушатели Ивана. Пожар времени, более жестокий, чем умышленный поджог. Я чувствую, как этот скрытно тлеющий огонь сушит мое тело, всё еще здоровое и цветущее, но уже отмеченное внутренними признаками распада. Придёт срок, и оно вспыхнет в один момент и сгорит так же стремительно, как иссохшие деревянные перекрытия старого дворца. Мой срок близок.

– Бона диес! – вдруг раздалось у меня за спиной.

– Привет! – машинально ответил я, и вдруг с ужасом узнал давешнего йоба с цветочным горшком. Кто бы мог подумать, что йобы могут изъясняться на латыни!

– Интересует дворец? – приветливо поинтересовался йоб.

– Да нет, – нерешительно ответил я, – я всего лишь слышал о лестнице с застекленными зеркалами окнами, стенами из фальшивого мрамора и тесным рядом толстых гранитных колонн на площадке.

Его звали Григорий – плебейское имя, как у всех йобов. До сих пор не пойму, что заставило меня ещё раз заговорить с ним, да ещё и спуститься в это мрачное подземелье, подвал Эрмитажа, уже давно не имеющее ничего общего с аккуратным виртуальным Эрмитажем у меня внутри.

– Скоро я буду бессмертным! – похвастался я, и мои слова отозвались гулким, гробовым эхом в этом холодном склепе, полном нечистых испарений и липкой паутины.

– Ты заблуждаешься, – тихо сказал Григорий, – Твоя душа умрёт вместе с этим бренным телом, от которого ты так спешишь избавиться.

– Ложь, – крикнул я, – я буду жить в превосходных клонах, в моём втором, третьем, двадцать четвёртом «я». Дикси!

– Бред. Неужели ты не догадываешься, что клоны лишены души? Почему, ты думаешь, они так стремятся избавиться от оригинальных телесных воплощений? Почему, в конце концов, они так стремятся избавиться от нас, йобов, пичкая нас ядовитым концентратом? Это будет планета клонов, и ни в одном из них не останется ничего человеческого. Они хуже роботов. Они попирают божественное творение.

– Я не верю. В тебе говорит твоё ничтожество и злость. Культура клонов изначально выросла из искусства избранных, именно для них всё это и придумано – возможность творить, не испытывая страха смерти и дурацкой потребности в куске хлеба! Клоны с удовольствием играют формами бывшего, старого искусства и делают новое – которое не в состоянии понять не только ты, но и я.

– Не могу понять, потому что и понимать там нечего. Использование культуры и религии как приманки для совершения глобальных злодеяний – один из древнейших трюков власть имущих, начиная с крестовых походов и заканчивая Третьим немецким рейхом.

– Ерунда. Ты интуитивно боишься тех высот, на которые поднялся дух, способный создавать чистое, божественное искусство, незамутнённое даже намёком на вульгарные, бестиальные потребности (обсцено!). Скажу тебе по секрету, я читал выдержки из одной древней книги под названием «Игра в бисер», где описано именно такое состояние культуры, как у нас сейчас. Это изысканная, рафинированная, стерильная игра чистейшими смыслами бытия в их полнейшей относительности, магическими формулами свободы. Божественными, опять сказал бы я, но что есть Бог? Где он? Его нет. Есть мы – бессмертные, избранные, существующие для созидания и наслаждения! Вечно!

Григорий засмеялся с отвратительным, надсадным хрипом.

– Ваше искусство скоро превратится в нечленораздельный, монотонный лепет, музыка станет металлическим лязганьем, повторяющим один и тот же мотив. Если всё – бисер, если все смыслы относительны, что толку станет вообще как-то различать их? Если все слова синонимы, зачем трудиться составлять предложения? Когда последний из нас умрёт, этот мир наполнится нечленораздельным воем и диким скрежетом механизмов. Попомни мои слова!

«Мне будет всё равно», подумал я, и тут же ужаснулся. Неужели он прав, и мой клон – это буду не я? Как страшно, тогда лучше смерть. Смерть как освобождение… Какая чушь.

– Ты когда-нибудь плакал, глядя на произведение искусства? – спросил Григорий.

Будь я проклят, его голос был воплощением непристойности. Разве можно задавать такие вопросы? Слёзы… Примитивное физическое выражение эмоций (обсцено!).

– Кажется, это когда-то называлось «катарсис», – вкрадчиво сказал он. – Пойдём, я покажу тебе кое-что.

Мы спустились ещё глубже в подземелье. В огромном, полузасыпанном землей помещении стояли ряды потемневших, с провисшими холстами картин. Кажется, так назывались эти закрашенные тусклыми красками прямоугольники ткани, натянутые на деревянные рамы. Я был знаком со многими из них по рассказам Ивана, но никогда сам не видел ни одной. Честно говоря, они не производили впечатления. Тёмные, мрачные, с едва различимыми контурами немытых существ, как бы выползающих из тьмы на свет дня. Адские создания. Да каких ещё могла создать рука художника, заморенного ядовитой жратвой! Григорий тем временем взял небольшой холст и, перевернув его, протирал тряпкой, смоченной чем-то вонючим. Под слоем пыли и грязи постепенно проступало примитивное, фигуративное изображение бытовой сценки. Сейчас этот период, произведений которого давно никто не видел, насчитывающий приблизительно шесть столетий, принято называть одним коротким словом: кич. Пошлость, занудное любование всем мелким, повседневным и приземлённым – вот, насколько я помню, квинтэссенция этого периода. Он закончился где-то в первой половине двадцатого века, когда были зафиксированы первые, робкие попытки рождения нового искусства. Тогда же и презрение к человеческой жизни с её жалкими потребностями было, наконец, вполне осознано и отпраздновано в карнавальном буйстве двух невиданно опустошительных войн. Я холодно взглянул на картину. Взгляд постепенно привыкал к темноте, и я различил стены дома, деревья, парнокопытных животных, женщину, счищающую с рыбы чешую, стоя у колодца… У её ног ползала собака? Ребёнок? Нет, ребёнок сидел поодаль, а мужчина, одетый как йоб, отгонял от него собаку, которая пыталась отнять у ребёнка… еду. И тут, глядя на эту собаку, я разрыдался.

Вот так безобразно закончился столь счастливо начавшийся день. Естественно, я убежал из Эрмитажа, испытывая стыд и отвращение к самому себе. Вечер прошёл как всегда. Феба смотрела новое шоу Лукреция блистательного под названием «Последние минуты». Лукреций ловил людей на улицах Питбурга и просил их прокатиться на его новом прозрачном аэромобиле, утаив тот факт, что в нем не работала кнопка остановки. Феба помирала со смеху, глядя как уморительно орут и жестикулируют подопытные Лукреция, не в силах остановить набравший скорость аэромобиль, несущийся к полуразрушенному мосту. В последний момент срабатывала катапульта, и жертва фамы в изнеможении вываливалась на обочину, не получив и царапины. Меня всегда раздражали шоу Лукреция по причине большого количества резких хлопков, призванных заглушить обсценности, раздающиеся из уст участников как во время испытания, так и после. Я вздохнул с облегчением, когда Феба переключила на «Шестисотый развлекательный». Всю ночь я вздрагивал во сне и к утру проснулся измочаленным и несвежим.

…Петровский зал Зимнего дворца редко употреблялся для торжественных церемоний, в то время как следующий, а… а… Гербовый зал предназначался непосредственно для приемов, в частности, государь принимал здесь делегации различных сословий. Отделка зала восходит к античным образцам, но строгость и четкое членение архитектурных объемов сочетается в данном случае с почти избыточным, на мой вкус, употреблением позолоты – в стволах и капителях сдвоенных колонн и пилястр, массивных бронзовых люстрах, баллюстраде, опоясывающей зал… Донт тач зе коламн, плиз, сё! И вас это касается! Нет, они не полностью золотые. Имитация? Фуфло? Позолота! Работа архитектора Стасова! Сейчас в зале находится экспозиция западноевропейского а…а…серебра – одна из лучших в мире. Фуфло? Нет, они полностью серебряные. Вот в этой витрине – редкий образец – пладеменаж работы французского мастера Клода Баллена Младшего. «Пладеменаж» в переводе с французского – нечто вроде «подноса для еды». В середине сооружения – имитация беседки, венчаемая фигурой а…а…Вакха, выдавливающего в чашу виноградную гроздь. Это бог вина, малыш. По бокам беседку фланкируют фигурки танцующих а… вакханок. Изображение виноградных листьев и ягод присутствует во всей отделке пладеменажа. Кха! Кха! Извините. В хрустальные судки по бокам наливали различные специи, уксус, масло, а в беседку укладывали фрукты… Чем ели? Да какая разница… Створки раковин по бокам пладеменажа – для устриц… Кха! Кхе, кхе, кхе… Кха! О, чёрт!…