Читаем без скачивания Вязниковский самодур - Михаил Волконский

— И не нашли никого?

— Пока еще не нашли, ваше сиятельство.

— Ах ты, дурак! — проговорил князь, отвертываясь. — Надо было вчера же ему руки скрутить.

При слове «дурак» секретарь вздрогнул всем корпусом, косичка у него, оттопыренная на затылке, подкинулась при этом кверху. Он поправил очки и, поджав губы, заговорил, сгибаясь:

— Я, ваше сиятельство, велел попа привезти, чтобы молебен отслужить о вожделенном здравии вашем, которое подверглось вчера опасности.

— Дурак! — опять произнес князь, и опять секретарь вздрогнул, тряхнув косичкой.

Каравай-Батынский долго сидел молча и сопел.

— Ничего сообразить не можешь, — сказал он наконец, сильно нахмурившись. — Да если только холопы узнают о том, что нашелся человек, который осмелился руку поднять на персону нашу, так ведь они всякий страх пред ней потеряют. Подумал ли ты об этом? Нет? Значит, дурак и выходишь! От холопов и ото всех в усадьбе и прочих деревнях о вчерашнем происшествии скрыть. Это раз. Сказать, что некий Гурлов, бывший у нас в должности камергера, скрал сапфировый перстень и деньгами тысячу рублей и скрылся неведомо куда, и дать знать об этом стряпчему в город. Это два. А третье — то, что ежели сегодня сказанный Гурлов мне отыскан не будет, так я тебя…

— Будет отыскан, — уверенно произнес секретарь, — только дозвольте, ваше сиятельство, мне некоторое суждение высказать. Приезд сюда злодея Гурлова, насколько понимать могу, состоялся неспроста. Совпал он как раз с появлением из Москвы новой крепостной актрисы вашего сиятельства Марьи, при виде которой злодей Гурлов распалился до забвения рассудка, рискнув на деяние сумасшедшее. А не было ли промеж них еще в Москве знакомства заведено, а может быть, и каких-нибудь предосудительных шашен?

Князь поднял брови, чмокнул и одобрил:

— Не так глупо соображаешь! Бывает и червяку дунуть на своем веку!.. Что же дальше?

— Дальше, ваше сиятельство, я полагал бы по этому случаю допросить сказанную Марью с пристрастием, да строжайшим, чтобы она, признавшись, повинилась во всем.

Князь развел руками и произнес, словно обрадовавшись:

— Вот и снова дурак! Только и знает, что допрос со строжайшим пристрастием! Да ведь ты искалечишь ее своим допросом-то, а сложение у ней такое нежное, что не только портить, а и смотреть-то тебе на него нельзя… Ведь это — одна воздушность, красота… То есть не умеют люди искусства ценить!.. Гайдук Ивашка наказан?

— Наказан, ваше сиятельство!

— Ну, вот, поймаешь Гурлова, его и допрашивай, как хочешь, а Марью не тронь… Ну, а барин-силач что? Фордыбачил вчера?

— В квас ему на ночь сонных порошков положено. Служить к нему Степаныч приставлен.

— Сказать Степанычу, чтоб беспременно опоил, чтобы у меня заснул этот барин… Да вот что: актрису Марью с голодовки снять! На завтрак ей сегодня дать трюфелей, спаржи, гусиную печенку с трюфелями, цыплят в эстрагоне, имбирного варенья, и чтобы все первый сорт, как мне самому, да бутылку шампанского принести ей. Ты понимаешь, ради чего это сделать надлежит?

Секретарь изогнулся, лицо его выразило недоумение:

— Не понимаю.

— Потому — дурак. Надо на психологию женщины действовать… А ты говоришь — допрос! Я тебе покажу допрос!..

Дверь в это время отворилась, и второй камердинер князя, человек с совершенно бессмысленным выражением лица, войдя, шепотом сказал несколько слов секретарю.

— Степаныч доносит, — доложил тот громко, — что видел, как злодея Гурлова прятали в шкаф у себя в комнате господа Труворов и Чаковнин.

— Пойти и взять! — приказал князь.

XI

Чаковнину недолго пришлось отыскивать каморку парикмахера Прошки. Ему сейчас же показали ее, и он легко нашел маленькую дверь под лестницей, которая с особого крыльца в большом доме вела на сцену вязниковского театрального зала.

Александр Ильич постучал. Отворил ему благообразный, очень аккуратно и гладко бритый старик с редкими длинными волосами, почти совсем белыми от седины. Чаковнин назвал себя и спросил:

— А вы — Прохор Саввич, парикмахер театральный?

— Да, я театральный парикмахер, — ответил старик и добавил, пропуская в дверь гостя:- Милости прошу, если ко мне имеете надобность.

Чаковнин вошел, согнувшись, в дверь, и от него стало так тесно в каморке, что, казалось, и повернуться было нельзя. Здесь стояла постель изголовьем под образами, пред которыми на полочке теплилась лампада. На столе у единственного окна, где стояло несколько болванов с начатыми париками, лежала — очевидно, только что положенная туда — толстая книга церковной печати, развернутая.

— Я вам помешал? — сказал Чаковнин, показав на книгу. — Ну, да уж вы не взыщите, — дело у меня очень важное к вам, такое, чтобы человека спасти…

Прохор Саввич усадил его на табуретку у стола, сложил и спрятал книгу и сам остановился перед гостем.

— Да садитесь, садитесь! — повторил Чаковнин. — Я с вами по душе пришел поговорить.

Прохор Саввич сел против него, истово вытянулся и глянул умными, живыми, казалось, не опускающимися ни перед чьим взглядом глазами.

— Я готов человека спасти, — проговорил он.

«Нет, быть не может, чтобы он из простых был, верно, дворянская кровь есть в нем», — подумал Чаковнин и сказал вслух:

— Дело идет о Гурлове, Сергее Александровиче.

— Знаю, — перебил Прохор Саввич.

— Откуда же вы знаете? — удивился Чаковнин.

— То есть я говорю, что знаю, что случилось с ним вчера. Ночью к князю меня звали — помогать доктору ему кровь пускать.

— Что ж, очнулся он?

— Очнулся!

— Значит, вы ему помогли. Теперь надо помочь Гурлову.

— А захватили его?

— Пока еще нет. Надо так теперь сделать, чтобы и впредь не захватили…

— А вы думаете, что я могу помочь чем-нибудь?

— Можете! Ему надо, чтобы укрыться, достать одежду крестьянскую, бороду подвязную и парик мужицкий.

Прохор Саввич задумался, а затем сказал:

— Парик пейзанский у меня есть, борода найдется… платье крестьянское достану. Только куда же я отнесу ему все это?

— Давайте мне, я передам ему.

— Надо самому: надо показать, как надеваются парик и борода, и приладить их… Так ведь тоже нельзя…

— Ну, тогда приходите к нам в комнату, во флигель, там меня спросите или Труворова, Никиту Игнатьевича. Только дело поспешности требует.

— Как управлюсь, — во всяком случае, не замедлю, — успокоил Прохор Саввич.

«Нет, он слишком просто разговаривает, да и глаза у него честные, и волосы седые… нет, этот не станет выдавать, — рассуждал Чаковнин, возвращаясь во флигель. — Ах, забодай их нечистый, в какую историю пришлось впутаться! Неужели ж в самом деле погибать парню? Вот она, любовь-то женская!»

На крыльце флигеля стояли по сторонам дверей два мужика с дубинами.

— Вы что здесь? — спросил Чаковнин на ходу. Они не ответили. Александр Ильич поспешил пройти мимо. Его охватило предчувствие недоброго.

Он не ошибся. Войдя в коридор, он увидел, что у его комнаты собралась толпа гостей, обитателей флигеля. Все они были еще не одеты как следует. Столпились они в коридоре у двери и, видимо, с любопытством смотрели на то, что происходило в комнате, где жили Чаковнин с Труворовым.

Александр Ильич раздвинул толпу и вошел в комнату. Там стояли два гайдука, один из которых был вчерашний Иван (сегодня он казался с лица очень бледен), и секретарь князя в очках распоряжался, требуя у Труворова ключ от шкафа.

Никита Игнатьевич сидел на своей постели в беспомощном состоянии.

— Ну, что там ключ! — пел он, зевая во весь рот и вытирая глаза кулаком. — Какой там ключ?

— Ежели вам не угодно будет передать мне ключ, — заговорил княжеский секретарь, — то я вынужден буду приказать людям разломать шкаф.

— Ну, бесчинствовать я вам не позволю! — твердо сказал появившийся в это время Чаковнин и загородил шкаф своим огромным туловищем.

XII

Фигура Александра Ильича была настолько внушительна, что трусливый от природы секретарь — по крайней мере, в первую минуту — почувствовал невольный трепет и уважение к богатырю. К тому же он хорошо помнил вчерашнюю сцену на террасе, когда Чаковнин не поцеремонился даже с самим князем.

Два приведенных им гайдука едва ли смели бы теперь тут справиться быстро. (Он пожалел, зачем взял только что избитого Ивана с собою, а не другого, свежего человека.) Если затеять при помощи гайдуков драку с Чаковниным, могло попасть ему самому, секретарю.

Он не сомневался, что Гурлов, которого искал он, находится тут, в шкафу. А если он тут, то все равно можно было и не торопиться, потому что уйти Гурлову некуда.

Поэтому он решил действовать осмотрительно и применить силу только в крайнем случае, из боязни, главным образом, опять получить «дурака» от князя. Он терпеть не мог, когда князь называл дураком его, пред которым все в Вязниках низкопоклонствовали, и теперь хотел доказать, что умеет действовать умно и с расчетом.