Читаем без скачивания Скиппи умирает - Пол Мюррей

Это не значит, что Рупрехт никого не раздражает, что он не отравляет жизнь основной массе учеников. Нет, большинству с трудом удается общаться с Рупрехтом. Но суть в том, что Скиппи по какой-то необъяснимой причине действительно нравится Рупрехт, и потому сложилось так: кто дружил со Скиппи, тот получал в нагрузку и Рупрехта — такой вот 75-килограммовый “подарочек”.

Теперь уже и некоторые другие ребята прониклись к нему симпатией. Может быть, Деннис и прав, может, Рупрехт и в самом деле непрерывно несет чушь — но все равно это совершенно не похоже на все остальное, что они сейчас слышат. Ну вот, проводишь все детство перед телевизором — и уже веришь, что когда-нибудь в будущем все, что ты там видишь, вдруг случится и с тобой: ты победишь в гонках “Формулы-1”, вскочишь в поезд и обезвредишь банду террористов, скажешь кому-нибудь: “Давай сюда свой автомат” и тому подобное. А потом вдруг попадаешь в среднюю школу, и вот уже все расспрашивают тебя о карьерных планах и долгосрочных целях. Постепенно до тебя доходит страшная истина: Санта-Клаус был только верхушкой айсберга, и твое будущее отнюдь не станет катанием на американских горках, как ты воображал, и мир, занятый твоими родителями, мир, где моют посуду, посещают зубного врача, ездят по выходным в гипермаркет “Сделай сам” за напольной плиткой, — все это, в общих чертах, и есть то, что люди подразумевают под словом “жизнь”. И теперь, когда проходит очередной день, кажется, будто захлопнулась еще одна дверь — например, с надписью “ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ КАСКАДЕР” ИЛИ “ПОБЕДИТЬ ЗЛОГО РОБОТА”, а потом проходят недели, и все новые двери — БЫТЬ УКУШЕННЫМ ЗМЕЕЙ, СПАСТИ МИР ОТ АСТЕРОИДА, РАЗОБРАТЬ БОМБУ ЗА СЧИТАНЫЕ СЕКУНДЫ — продолжают захлопываться, и уже через некоторое время ты слышишь этот звук с удовлетворением и начинаешь сам захлопывать некоторые двери — даже те, которые захлопывать вовсе не обязательно…

И в начале этого процесса — мрачного процесса избавления от детских мечтаний, который даже в большей степени, нежели игра гормонов или знакомство с девочками, составляет подлинную суть взросления, — Рупрехт с его безумными теориями оказывается, как ни странно, большим утешением.

— Только представьте, — говорит он, глядя в окно, пока остальные сбились в кучку вокруг “Нинтендо”, — все, что сейчас существует, все, что когда-либо существовало — каждая песчинка, каждая капля воды, каждая звезда, каждая планета, сами время и пространство, — все это сжалось в одну безразмерную точку, где не действовали никакие правила и законы, чтобы затем разлететься и стать будущим. Как задумаешься об этом, то кажется, что Большой взрыв — это нечто вроде школы, правда?

— Что?

— Черт побери, Рупрехт, о чем это ты?

— Ну, я вот что хочу сказать: когда-нибудь мы все выйдем отсюда и сделаемся учеными, банковскими служащими, инструкторами по подводному плаванию или управляющими при гостиницах — так сказать, структурой общества. Но пока эта структура, иначе говоря — наше будущее, скомкана и собрана в одной крошечной точке, где еще не действуют никакие законы общества, иначе говоря — в этой школе.

Непонимающее молчание; потом кто-нибудь говорит:

— А я скажу тебе, в чем разница между этой школой и Большим взрывом: в Большом взрыве нет частицы, в точности похожей на Марио. Ну, а уж если есть, эта огромная частица-жеребец, то всю ночь напролет она трахает везучие частицы женского пола.

— Ага, — откликается Рупрехт чуть-чуть грустно и молча стоит дальше у окна, жуя пончик и наблюдая звезды.

Говард-Трус: да, именно так его называют. Говард-Трус. Перья, яйца, подложенные ему на стул, желтая полоса, проведенная мелом на его учительском плаще; а однажды он обнаружил на своем столе целую мороженую курицу — связанную, покрытую пупырышками, униженную.

— Да они так дразнят тебя просто ради рифмы[4], вот и все, — уверяет его Хэлли. — Если бы тебя звали Рей, они дразнили бы тебя Рей-Гей. А если Жак — то дразнили бы Жак-Толстяк. Так уж у них мозги устроены. Все это пустяки.

— Это значит, что они знают.

— Ах, боже мой, Говард! Одна маленькая стычка — и сколько лет с тех пор прошло? Да откуда им знать об этом?

— Знают, и все.

— Ну, даже если и так. Я-то знаю, что ты никакой не трус. А они просто дети, они не умеют заглянуть тебе в душу.

Вот тут она не права. Как раз это они очень даже умеют. Достаточно взрослые, чтобы неплохо разбираться в механическом устройстве мира, но еще слишком маленькие, чтобы их суждения были хоть припорошены чем-то вроде жалости, сострадания или хотя бы понимания того, что когда-нибудь все это случится и с ними самими, сейчас эти мальчишки, его ученики, — настоящие приборы для просвечивания той внешней аппаратуры, какой окружает себя мир взрослых, представленный их учителями, и для проникновения до самой сосущей пустоты в его середине. Они находят это забавным. И клички, которые они дают другим учителям, кажутся безошибочно меткими. Малко-Алко? Жирный Джонсон? Шатун?

Говард-Трус. Черт! Кто же ей доложил?

После третьей попытки машина трогается с места, ползет мимо неповоротливых гуртов из мальчишек, болтающих и швыряющих друг в друга каштаны, и наконец доезжает до ворот, где примыкает к хвосту автомобилей, ждущих, когда в потоке машин появится свободное место. Когда-то, много лет назад, в самый последний школьный день, Говард с друзьями остановились под этими самыми воротами (над ними выгнуты дугой золотые буквы надписи, обращенной лицом на улицу: “СИБРУКСКИЙ КОЛЛЕДЖ”) и повернулись, чтобы показать своей альма-матер кукиш — напоследок, прежде чем шагнуть прочь отсюда, навстречу захватывающей дух панораме страстей и приключений, которая станет фоном их новой, взрослой жизни. И иногда — довольно часто — Говард задумывается: а вдруг тот самый жест, совершенный в жизни, где почти не было никаких жестов, никакого инакомыслия, обрек его на то, чтобы вернуться сюда, чтобы провести здесь остаток дней, искупая тот единственный бунтарский поступок? Бог ведь любит так шутить с человеческими судьбами.

Подходит его очередь, и он включает правые поворотные огни. Над городом видны зазубренные края закатных облаков — буйная смесь фуксиновых и алых оттенков; Говард неподвижно сидит, а в голову ему с запозданием приходят варианты остроумных ответов:

Никогда не говори “никогда”.

Это вам так кажется.

Лучше займите-ка очередь.

Машина сзади сигналит ему: в потоке появилось свободное место. В последнюю секунду Говард переключает поворотные огни и сворачивает влево.

Когда он приходит домой, Хэлли разговаривает по телефону; крутанувшись на стуле, чтобы развернуться к нему лицом, она закатывает глаза и делает рукой знак, что ее занимают болтовней. В комнате сильно накурено за день, а в пепельнице горкой громоздятся раздавленные окурки и обгоревшие спички. Говард беззвучно здоровается и идет в ванную. Он моет руки, и тут звонит уже его телефон.

— Фарли? — шепотом говорит он.

— Говард?

— Я тебе звонил три раза, где ты был?

— Мне нужно было кое-что сделать с моими третьеклассниками для научной ярмарки. А что стряслось? У тебя все в порядке? Мне что-то плохо тебя слышно.

— Погоди. — Говард тянется к смесителю и включает душ. А потом нормальным голосом говорит: — Послушай, произошло нечто…

— Ты что, в душе?

— Нет, я стою рядом.

— Может, я тебе потом перезвоню?

— Нет, послушай, я хотел… Случилось нечто очень странное. Я разговаривал с этой новенькой — ну, знаешь. Она заменяет учителя географии…

— Орели?

— Что?

— Ее так зовут. Орели.

— Откуда ты знаешь?

— Как это — откуда знаю?

— Ну то есть, — он чувствует, как его щеки заливаются краской, — что это за имя такое — Орели?

— Французское. Она наполовину француженка. — Тут Фарли игриво подсмеивается. — Интересно, на какую именно половину. Говард, а с тобой все в порядке? У тебя какой-то чудной голос.

— Ладно, дело вот в чем. Я только что разговаривал с ней на автостоянке — это был самый обычный, нормальный разговор о работе, о том, как у нее идут дела, и вдруг, ни с того ни с сего, она заявляет мне… — Говард подходит к двери и приоткрывает ее на узенькую щелку: в соседней комнате Хэлли все еще кивает и время от времени мычит, зажав телефон между подбородком и плечом… Заявляет мне, что не будет со мной спать! — Он делает паузу, но, не дождавшись ответа, добавляет: — Что ты об этом скажешь?

— Странно, — признает Фарли.

— Очень странно, — подтверждает Говард.

— А ты что на это ответил?

— Ничего не ответил. Я был слишком удивлен.

— А ты не пытался поглаживать ей бедра или что-нибудь такое?