Читаем без скачивания Трое суток норд-оста - Владимир Рыбин

Он закрыл глаза и представил себя у руля, как, бывало, когда-то. Рядом подремывает "чиф" на своей "собачьей" вахте, курит папиросу за папиросой. На окнах рубки - серые полосы от соленых брызг, стекающих со стекол. Одно стекло поднято, и под ним на палубе - мокрое пятно. В этом проеме видны ярко-желтые в косом солнце стрелы кранов, за ними - зеленые якорные лебедки на баке и белые, как весенний снег, живые, трепещущие пеной всплески волн. А за ними - синь. До чего же синей вспоминается морская даль! С берега Гошке такой синевы не приходилось видеть.

"Может, в каботаж пойти? - подумал он. И усмехнулся горько. - И в каботаж не возьмут, раз уж даже к порту не подпускают..."

Девятым валом нахлынула тоска. Он торопливо оделся и, тихонько притворив дверь, чтобы не разбудить сестру, вышел на улицу. Выложенный разноцветной плиткой, тротуар был скользким от дождя. Гошка сошел на асфальт дороги и пошагал вниз, к набережной, широко и решительно, как ходил, бывало, когда спешил на судно, и как совсем отвык ходить в компании своих береговых приятелей.

У стенки морвокзала стояли суда, уцепившись за кнехты толстыми тросами. В их высокие борта, словно поросята-сосунки, тыкались портовые катера, прятались от ветра. От маяка, что стоял на конце причала, был виден длинный мол, отгораживающий бухту. Над молом сплошной белой стеной, быстрой и подвижной, шевелились высокие буруны прибоя. Ветер ритмично взвывал в стальных фермах маяка, в тросах, натянутых, как струны. Ветер раскачивал железобетонную брандвахту с наветренной стороны пирса так сильно, точно хотел вынуть ее из воды и положить боком на асфальт.

У стенки стоял сухогруз "Комсомолец". Возле него похаживали двое пограничников, поглядывали вдоль борта. Это значило, что "Комсомолец" отваливал, что он уже по ту сторону и что кромка пирса для него государственная граница. Братик знал, как не любят пограничники, когда возле уходящих судов околачиваются посторонние, и на всякий случай помахал рукой, будто у него там знакомые. Он никого не знал на судне. И очень удивился, когда с высокого бака кто-то помахал ему в ответ.

- Привет! - донеслось сквозь шум ветра.

Теперь он смелее подошел поближе и разглядел матроса Тоню, с которым плавал когда-то на "Кишиневе". Странное прозвище дали этому парню, медлительному увальню с медвежьей силой. Но прозвище привилось, и вот теперь Гошка, как ни старался, не мог вспомнить его настоящего имени, как, впрочем, и фамилии тоже.

- Далеко собрались? - спросил он небрежным тоном.

- Цейлон! - так же небрежно ответил Тоня.

У Гошки защемило под мышками: на Цейлоне он не был, этот остров представлялся ему сплошными мандариново-лимонными тропиками, где всегда солнце, всегда штиль и улыбки длинноглазых красоток.

- Как жизнь на берегу?

- Лучше некуда! - крикнул Гошка и хотел добавить еще что-то нибудь такое, от чего Тоня оставил бы свой снисходительный тон. Но тут на судне захрипели динамики:

- На баке, отдать концы! Как якорь? Не заденет причал?

И Тоня сразу забыл о приятеле, низко перевесился через планшир, словно хотел дотянуться до воды, и, не выпрямляясь, закричал в микрофон, который тащил на длинном, свернутом в спираль проводе:

- Не заденет! До пирса больше метра!..

Черно-желтый портовый буксир, со всех сторон увешанный кренделями шин, присел от натуги и потащил судно за корму на середину бухты...

Уже и пограничники давно уехали, и провожающие ушли, скрылись за липами на бульваре, а Гошка все смотрел, как медленно и осторожно "Комсомолец" выходил из бухты. Вот его красная труба проплыла над молом и совсем утонула в белом прибое, шевелившем тысячами гибких пенных рук. И еще долго стоял Гошка у кромки пирса, неотрывно глядя на буруны, за которыми скрылось судно. И не было у него ни мыслей, ни желаний, только тоска, глубокая и бесконечная, как море в штилевую погоду.

Так он и нес свою тоску не расплеснутой по мокрой набережной. На бульваре она чуть отлила, и тогда вынырнули мысли о том, что море все-таки - море, без которого ему - никуда. Он говорил себе, что надо бы пойти в баскомфлот, поклониться, чтоб пустили хоть на какую посудину. И вздыхал: "Выгонят". Ибо ходил уже, и просил, и не выдерживал: зазывали дружки, манили толстым карманом. И срывался он после первой же поллитровки.

Море вошло в Гошкину жизнь давным-давно. Мать говорила, что первые шаги его были по набережной. Все ползал, а когда пошли гулять к морю, увидел пароходы, потянулся ручонками и пошел.

Так рассказывала мать. А он и сам знал, что первое чудо в его жизни был этот синий простор, в котором будто летишь.

Первые его игры были у воды. Еще дошкольником пропадал у моря с утра до ночи, и первой материной угрозой, которую запомнил, была: "Утонешь лучше домой не приходи!" Помнил, что смеялся, когда она говорила такое. Разве в море можно утонуть? Они плавали с ребятами не сколько могли, а сколько хотели. Уставали, ложились спиной на волны и лежали себе, загорали на солнышке, отдыхали.

Первое, что он узнал в городе, - пляж. Позже полюбил порт, особенно вечерний, когда огни, как золотые россыпи, и тени кораблей на воде такие таинственные, зовущие, и тихая вода в бухте, расцвеченная как в праздничную иллюминацию.

Позже его любовь опять вернулась к пляжу. Это было связано с девчонками, которых картинки порта не больно воодушевляли. Но порт не разлюбил. И если бы кто сказал тогда, что в море ему не плавать, он, наверное, избил бы того человека, как вруна и последнюю сволочь.

Гошка пошел в мореходку, не раздумывая ни минуты. И с ходу попал в загранку. А там, как говорил его друг матрос Серега Швыдко, "шик, блеск, тру-ля-ля". Привезли они, что могли, из первого рейса, реализовали оптом и две недели жили как боги. Тогда Гошка и понял, что, кроме моря, очень любит еще и деньги.

Он привозил из загранки плащи, модные платочки - все, что хорошо шло. Появился бизнес на жевательную резинку - притащил сразу два десятка блоков. Узнал, что можно зарабатывать на порнографических журналах, и поволок их через море. Лучше бы он не брался за это дело. Потому что, если про платки можно было сказать, что у него есть сестра Вера, которая обожает эти штучки, то про журналы что скажешь?

Незаконное, оно ведь всегда до поры до времени. В тот раз до суда дело не дошло, хотя и этим грозились. Но с флота его выставили и вообще из порта. Поработал Гошка в одном, другом месте и понял: без моря не жить. Как и без "монет" тоже. Но море было пока отрезано начисто, и он сделал целью своей жизни "вторую любовь" - добывание денег любым способом. Это было нетрудно, тем более что оставались старые друзья и связи. Так он стал крепким звеном в цепочке, по которой бежало и барахло, и валюта, и наши красненькие...