Читаем без скачивания Профессор желания - Филип Рот

Я испытываю колоссальные страдания. В моем бумажнике лежит записка с номером телефона преподавателя палеографии королевского колледжа, который дал мне его друг, один из моих сиракузских профессоров. Но как я могу позвонить этому уважаемому ученому и всего спустя час после своего приезда сказать ему, что хочу отказаться от фулбрайтской стипендии и возвратиться домой? «Напрасно они остановили свой выбор на мне. Я не способен выдержать такие страданья!» Плотная любезная жена капитана — она принимает меня за армянина и все время что-то бубнит насчет новых ковров в гостиной — помогает мне найти в коридоре телефон, и я набираю номер. Я на грани слез (на грани того, чтобы набрать номер телефона Катскилла), но испуганный и несчастный — осознав это, я становлюсь еще более испуганным и несчастным, — и услышав «алло» профессора, вешаю трубку.

Часа через четыре — на Западную Европу уже опустилась ночь, а я уже съел свой более-менее съедобный ужин из консервированных спагетти — я отправился в город. Местечко, на которое я обратил внимание, добираясь до своего дома, называется Шепед-Макит. Здесь мое настроение значительно улучшилось, и я начинаю смотреть другими глазами на то, что я фулбрайтский стипендиат. Да, даже еще до посещения первой лекции по эпическим поэмам и рыцарским романам я начинаю понимать, что, возможно, приезд в незнакомую страну не был такой уж ошибкой. Конечно, я боюсь умереть такой же смертью, как Мопассан, но, тем не менее, спустя всего несколько минут после того, как я робко вышел на узкую улицу, пользующуюся дурной славой, я обзавелся проституткой. Первой в моей жизни и, к тому же, первой из трех моих сексуальных партнерш, родившейся не на американском континенте (за пределами штата Нью-Йорк, если говорить точнее), и раньше, чем я. На самом деле, когда она оседлала меня, навалившись всей своей тяжестью, я с омерзением заметил, что эта женщина, груди которой стукаются над моей головой друг о друга, как котелки, — я выбрал ее среди конкуренток за ее чудовищных размеров грудь и не менее чудовищных размеров зад, — по-видимому, родилась еще до того, как началась первая мировая война. Только представьте себе, еще до публикации «Улисса», до… Я пытаюсь определить ее место в нашем веке и делаю это гораздо быстрее, чем предполагал. Меня словно неожиданно подталкивает чья-то твердая рука, как бывает, когда пытаешься на ходу вскочить в поезд.

Следующим вечером я открываю для себя Сохо. Я открываю для себя также в Колумбийской энциклопедии, которую я тащил через океан вместе с «Историей английской литературы» и тремя томами Тревельяна в мягких обложках, что венерическое заболевание окончательно сразило Мопассана, когда ему было сорок три года. Тем не менее, я не могу придумать лучшего места, куда отправиться после ужина с капитаном и капитаншей, чем комната проститутки, которая выполняет любые мои желания. О привилегии делать все, что хочу, я мечтал с тех пор, как мне исполнилось двенадцать лет, и мне стали давать каждую неделю доллар на карманные расходы, который я мог потратить по своему усмотрению. Конечно, если бы я выбирал не таких явных проституток, мои шансы умереть от венерической болезни, а не от старости, заметно бы поубавились. Но какой тогда смысл иметь дело с проституткой, если она не выглядит, не разговаривает и не ведет себя как проститутка? Я пока что не ищу себе подругу, а когда созрею для этого, то уж, конечно, пойду не в Сохо, а в ресторан под названием «Миднайт-сан», который находится рядом со знаменитым магазином «Херродс».

О шведских девушках и их сексуальной раскованности давно уже ходят легенды. Я ощущаю здоровый скептицизм, когда слышу все эти истории о ненасытных аппетитах и странных склонностях, гуляющие по колледжу. Я удираю с урока норвежского языка, чтобы самому выяснить, насколько все эти детские сплетни соответствуют действительности. Я направляюсь в «Миднайт-сан», где, говорят, официантками служат помешанные на сексе юные скандинавские богини, которые подают свои национальные блюда и при этом одеты в красочные народные костюмы. Яркие деревянные клоги украшают их золотистые ножки, а зашнурованные доверху крестьянские корсажи соблазнительно поднимают пухлую грудь.

Именно здесь я встречаю Элизабет Элверског, а бедняжка Элизабет встречает меня. Элизабет оставила на год университет в Лунде, чтобы усовершенствовать свой английский, и живет с другой шведкой, дочерью друзей ее семьи. Эта шведка несколько лет назад оставила университет в Упсале, чтобы улучшить ее английский, и пока еще не собирается возвращаться. Бригитта, которая приехала в Англию в качестве студентки и предположительно учится в лондонском университете, работает в Грин-парке, взимая плату за пользование шезлонгами, а заодно, относительно чего семья Элизабет пребывает в полном неведении, ищет приключений. Квартира на цокольном этаже, которую снимают вместе Элизабет и Бригитта, находится в доме на Элс-коурт-роуд, населенном в основном студентами, чей цвет кожи намного темней, чем у девушек. Элизабет признается мне, что не слишком довольна этой квартирой — индийцы, против которых у нее совершенно нет никаких расовых предубеждений, изводят ее тем, что по ночам готовят в своих комнатах блюда с карри, а африканцы, против которых у нее тоже нет никаких расовых предубеждений, иногда, проходя по коридору, протягивают руки и касаются ее волос. И хотя она понимает, почему они это делают, и сознает то, что они не собираются сделать ей ничего плохого, она вздрагивает каждый раз, как это происходит. Тем не менее, будучи по характеру мягкой и добродушной, Элизабет решила примириться с незначительным проявлением унижения ее человеческого достоинства в коридоре и общей захудалостью района, в котором они живут, и считать это частью приключений в своей заграничной жизни. В июне она собирается вернуться домой и провести летние каникулы со своей семьей в их летнем доме.

Я описываю Элизабет свою монашескую обитель и, к ее невероятному удовольствию, пародирую капитана и капитаншу, заявляющих мне, что в их доме запрещается сожительство всем, включая их самих. А когда я копирую ее монотонный английский язык, она веселится еще больше.

Первые несколько недель маленькая черноволосая и (по моему мнению) с очаровательно торчащими зубками Бригитта делает вид, что спит, когда мы приходим в их квартирку на цокольном этаже и делаем вид, что не занимаемся любовью. Я не думаю, что то волнение, которое я испытываю, когда мы, все трое, вдруг перестаем притворяться, отличается от того, когда мы, затаив дыхание, делали вид, что ничего особенного не происходит. Я настолько счастлив тем, как изменилась моя жизнь после обеда в «Миднайт-сан» — а на самом деле, после того, как я, подавив в себе страх, отправился на Шепед-Макит и нашел себе проститутку из проституток, — что пребываю в эгоистическом безумстве по поводу невероятной вещи, которая происходит со мной. У меня не одна, а две шведские (или, если хотите, европейские) девушки. Я даже не замечаю, что Элизабет понемногу начинает терять душевный покой, стараясь быть полноправной грешницей в нашем межконтинентальном содружестве, которое можно назвать моим гаремом. Может быть, я не вижу этого потому, что она тоже испытывает что-то вроде неистовства — губительное безумие, слишком дикую встряску, чтобы ее вынести — а и результате кажется, что она просто слишком часто получает удовольствие. Я считаю приятным то возбуждение, которое охватывает нас троих, когда мы проводим воскресенье в Хемпстид-хит, устроив пикник и играя в теннис. Я учу девчонок играть в «бегущий автобус»: мы с Бригиттой ловим Элизабет, для которой нет большего удовольствия, чем когда мы ловим ее, уставшую и веселую. Они учат меня играть в те игры с мячом, в которые они играли в Стокгольме, когда были детьми. В дождливые дни мы играем в карты, в «рамми» или «канасту». Мне сказали, что старый король Густав V был страстным игроком в «рамми», так же, как отец и мать, и брат, и сестра Бригитты. Элизабет, гимназические друзья которой, видимо, целые дни проводили за игрой в «канасту», поняла, как играть в «рамми» только после получасового наблюдения за нашей с Бригиттой игрой. Ей понравилось, как я громко стучу картами, и она начала тут же делать то же самое. Я научился этому, когда мне было лет восемь, сидя у ног короля содовой воды Клотцера. Моя мама считала, что он самый трудный из всех гостей, когда-либо останавливавшихся в «Венгерском королевском» (когда он опускался на наш плетеный стул, она иногда закрывала глаза), самый болтливый и самый невезучий за карточным столом.

— У меня руки как крюки, — говорит Элизабет, раскладывая карты, которые ей сдала Бригитта, и так, и сяк. И когда она вдруг выигрывает, радости ее нет конца. Моей радости тоже нет конца, когда она вдруг спрашивает: «Как эта игра называется? Спорт?» А когда она называет одну карту в «канасте» джокером, это меня просто сражает. Ну как может быть, что она теряет душевный покой? Я-то не теряю! А наши серьезные, сводящие с ума дискуссии о второй мировой войне, во время которых я пытаюсь объяснить — и отнюдь не всегда спокойно — этим двум самодовольным сторонницам нейтралитета, что происходило в Европе, когда мы все подрастали. Разве не Элизабет, более неистовая (и наивно-бесхитростная), чем Бригитта, настаивает, даже когда я начинаю терять терпение, что в этой войне были виноваты все? Как же не сказать после этого, что она не просто теряет душевный покой, а с утра до вечера только и думает о том, чтобы вогнать себя в это состояние?